-- Вы меня извините... мне у вас очень нравится, но некоторые обстоятельства... уж, извините... очень жаль самому...

   Смущался, сердился за это на себя, хмурился и еще больше краснел.

   Танечка прислонилась к стене спиною, заложив руки назад, и следила своими потухшими глазами, как он увязывал вещи. Не сказала ни слова. Только когда вошел извозчик, чтоб вынести узлы, ей стало страшно расставаться так, ничего не сказав.

   -- Вы, верно, слышали... поняли все? Не сердитесь на меня... не судите...

   Больше ничего не могла сказать и потупилась.

   -- Что вы! Я, напротив, очень благодарен... всегда буду вспоминать...-- пробормотал он, торопливо прощаясь, глядя куда-то мимо нее.

   И чувствовалось, что все это ему только неприятно и хочется поскорее уехать от этих тяжелых, скучных и непонятных ему людей.

   Уехал. Танечка заперла за ним дверь, прошла в опустевшую комнату, посидела. Потом тихонько засмеялась чему-то, покачивая головой, и вышла. Достала бутылку вина, выпила залпом стакан и завела граммофон. Еще выпила и опять засмеялась, все громче и громче, а по лицу текли слезы, такие спорые, крупные.

   -- Вот и кончилось все... первое и последнее... Узнала счастье! Теперь-то что же? Ведь уж никогда больше, ни-ко-гда... Грушенька! Осуждала я тебя, подлая, дура я была тогда! Что ж, опять, значит, двугривенные считать? Любимый, светлый ты мой! Никогда уж больше, все закончилось... Ни-ко-гда...

   Нет, уж, видно, не придется

   Солнцу красному греть меня...--

   полным жалобы и тоски звуками вторит граммофон. Точно чья-то душа билась и изнывала в безнадежной муке. И не было ей отклика в безмолвной, унылой и мертвенной пустыне.

ПРИМЕЧАНИЯ

   Печатается по тексту еженедельника "Заря жизни" (приложение к газете "Уральский край"), 1909, No 41, 19 октября.

НИМФА

 Надо сознаться, что и другие, начиная с самой хозяйки Настасьи Егоровны, не отличались строгой нравственностью и добропорядочным поведением, но эта охальница Фроська вовсе даже "стыда решилась", как всеми было признано.

   Начать с того, что она не знала времени, когда надо выпить, а выпивши становилась задорна, срамно ругалась и все норовила съездить а физиономию или вцепиться в косы товаркам. Утром еще туда-сюда, встанет на работу, как прочие, будто ведь и утюга из рук не выпускала, ан глядишь, невесть где и как, она уже клюкнула! Пыхает папиросой, а сама фыркает, ту толкнет, другую изругает.

   -- Что пхаешься, язва? Успела налить зенки-то? Я тебя самое так пхну, так разлюминую утюгом твою комедьянтскую морду, что до новых веников не забудешь!-- огрызался на нее кто-нибудь.

   -- Это я-то комедьянтская морда? Я? -- наступала Фроська.

   -- Ну и ты, кто боле? Тронь, тронь, попробуй...

   Присоединялись остальные, и ссора готова бывала перейти в свалку, но Фроська, должно быть, вспоминала, что теперь было бы вовсе некстати ходить "разлюминованной", а потом в такие минуты появлялась из своей клетушки хмурая, злая после вчерашней попойки Настасья Егоровна.

   -- Это что за скандалы, а?! Марш по местам! Какую безобразию завели... Ты на каких радостях, сударка, спозаранок-то накачалась?

   -- Не ты поднесла, тебя не спросилась...

   -- Я тебе поднесу! Ты не больно у меня фордыбачь, красавица: порога не заденешь -- вылетишь...

   -- Сама уйду! На кой черт дались вы мне все-то, пропади вы пропадом! Была нужда!

   -- Фуфыра какая, подумаешь! Уйдет она! Не надолго уйдешь, здесь же будешь... В чем пойдешь-то? Ботинок купить не может, локти вылезли, а туда же: уйдет она!

   Собственно, и без Фроськи ругань разгоралась тут каждое утро и висела в воздухе до вечера, потому что злились все, и коли еще не сорвать сердца, не развлечься перебранкой, то все от скуки подохли бы в этом темном, вонючем подвале, средь мокрого пара от щелока, среди лоханей и запаха грязного белья, горячих утюгов. И выпить после вчерашнего тоже все очень бы не прочь, но опохмелиться дозволялось только за обедом, а напиться по-настоящему -- после работы, вечером. Фроська, таким образом, лишь задавала тон своей строптивостью, другие радовались и подхватывали. Своими ранними выпивками она, конечно, нарушала традиции, это уж правда.

   Вечерами, впрочем, все становились добрее, ругались мало, да и то неохотно. Одни уносили чистое белье и возвращались довольные, запасшись на полученные чаевые косушкою, к Настасье Егоровне приходил дворник, которого она за что-то, случалось, била, называла погубителем, плакала и угощала водкою, а тот не сердился и даже гармонику не выпускал из рук, получив оплеуху, только чуть качнется на сторону. Фроська сидела дома за крайним расстройством гардероба, зато к ней являлся гость Сенька-"комедьянт", посещения которого всем чрезвычайно нравились, потому что парень он был развеселый, балагур и процимбал. Теперь Сенька работает полотером, но считает это занятие нестоящим, так, пока что, себя называет артистом и часто говорит: "Когда мы с Фросей работали в Аркадии..." или что другое вроде.

   Фроська угощала его водкой, иногда он и сам приносил, но это случалось много реже.

   -- Мы, Фрось, нигде не пропадем. Нам что полотеры али там прачечная, мы -- артисты! Сегодня без сапог, завтра полны карманы и сами пьяны! -- несколько своеобразно характеризует Сенька артистический мир, к которому себя относит.

   -- Разумеется! -- попыхивая папиросой, небрежно кивает Фроська, в душе полная торжества и самодовольной гордости.

   -- Помнишь, как нас принимали в "Отраде"? О-о! Только выйдем, публика ревом ревет. Чистых нам тогда шестьдесят целковых осталось...

   -- Еще бы, помню...-- уже не столь решительно подтверждает она.

   -- Погоди, еще неделя какая-нибудь, и ангажемент, аванс и все прочее! Конечно, нет у меня нынче собачки, сдохла, проклятая, да мы и без собачек... Вот погляди! Уж я говорил кое с кем -- везде зовут. Дело самое верное...

   -- Куплю я себе все платье и в горничные на хорошее место поступлю, нынче уж обязательно.

   -- А я -- фрак и в официанты! Заживем, Фрось, у-ух, как! И обвенчаемся, Фрось! Я беспременно хочу обвенчаться.

   -- Ну да... и это можно будет,-- вся вспыхивала, млея от сдерживаемого восторга.

   -- И ребенка из воспитательного обратно возьмем. Это можно, я уж толковал с знающим человеком... все можно! -- мечтает вслух разошедшийся артист.

   Фрося при этом глубоко затягивается папиросой, делает вид, будто от этого только вслух и не может ответить, потом не спеша утвердительно кивает головой, а на глазах у нее, должно быть, от табачной затяжки, вдруг навертываются слезы. Она принимается кашлять...

   В такие минуты товарки прощали Фроське ее сварливость и буйный нрав, забывали свои обиды от нее и, пьяненькие, без зависти, жадно слушали о таком хорошем будущем своей подруги, как чистая жизнь, муж, ребенок...

   А когда через неделю, также вечером, Сенька-комедьянт пришел, широко распахнув двери, кинул Фроське красненькую и крикнул молодечески задорно: "Вот! Получай аванс", то этим окончательно завоевал всеобщие симпатии и уважение. Стали прощаться с Фроськой совсем дружески, причем некоторые, выпив уже, прослезились.

   -- Сама знаешь, какая наша жизнь... не сердись, коли что...

   Даже Настасья Егоровна вышла от своего дворника и милостиво сказала:

   -- Ну, давай тебе бог, Фрося! Недокуда тебе мыкаться... А коли что -- у меня завсегда тебе место. Давай бог!

   С полден, сейчас же после обедни, к "полю народных гуляний" тянулась уже наименее терпеливая публика: мальчики-подмастерья всяких цехов, мальчики из лабазов, контор и бань, наконец, мальчики привилегированных сословий и молодые приказчики попроще. Словом, кому жгли руки случайные праздничные деньги, попавшие и праведным, и не совсем безгрешным, быть может, путем.