-- Гм!.. Да, были нравы!-- сказал генерал и поднялся с места.

   -- Да, было да прошло... и слава богу!..

VI

   Слегка прихрамывая на левую ногу, генерал вышел из палатки. За ним потянулось все общество.

   -- Какая прелесть! -- сказал он, осматриваясь кругом.

   -- Да, да!.. прелестно!..

   Дамы кокетливо взвизгивали, заглядывая в пропасть, на дне которой белели крупные и мелкие камни и чернела узкая излучина реки.

   -- Ух, костей не соберешь!.. Ринуться с такой высоты -- это ужасно!

   -- А ночь-то, ночь!.. Ваше превосходительство, посмотрите, от росы луг кажется белым...

   -- А слышите, как журчит река... она точно лепечет о чем-то...

   Горевший неподалеку костер то вспыхивал ярким пламенем, освещая колеблющимся светом деревья и камни, то разливал вокруг себя ровный, багрово зловещий свет. Около него копошились подростки и прислуга, приготовлявшая ужин. На вышке скалы опять хором запели песню, от которой все ожило, и мерцавшая в лунном сиянии даль получила какой-то загадочный смысл.

   -- Очень, очень мило,-- говорил генерал.-- Это молодежь поет? Очень, очень мило!..

   -- У нас иногда составляется большой хор... Сегодня еще не все.

   Конюхов, заложив за спину руки, длинный и прямой, как палка, стоял почти у самого обрыва и смотрел вдаль своими бесцветными оловянными глазами.

   -- Дядя просил передать вам,-- обратилась к нему Катя,-- что записка готова, остается только переписать.

   Конюхов, не меняя позы и все смотря куда-то вдаль, слегка качнул головой в знак того, что он слышит. Это была его обычная манера обращения в разговоре с людьми низшего ранга.

   -- Завтра или послезавтра перепишут,-- прибавила Катя.

   -- Надо прежде прочесть, что он там написал,-- процедил Конюхов сквозь зубы.

   -- Но дядя хочет подать записку от себя.

   Конюхов удивленно приподнял брови, помолчал и, наконец, смотря куда-то вдаль, произнес тем же ровным голосом:

   -- Старик с ума спятил. Записка должна быть подана от меня. Передайте ему это.

   -- Пожалуйста, потрудитесь передать ему сами,-- сказала Катя сердито и отошла.

   Конюхов, не сделав никакого движения, продолжал стоять все в той же позе.

   Кто-то нашел большую, засохшую на корню пихту с красной хвоей и поджег ее. Ослепительно белое пламя вихрем взвилось кверху и с шумом обняло дерево, осветив все далеко кругом. Небо вдруг стало темным, луна побледнела. Неожиданно и странно изменилась вся картина, обнаружив невидимые до сих пор подробности: сидящую в траве собаку, белые камни в ложбине, громадного роста сосну по другую сторону рва... Катя заметила внизу, по ту сторону ущелья, недалеко от тропинки, каких-то людей полувоенного вида и между ними в белом кителе офицера. Очевидно, их испугал внезапный свет: они беспокойно задвигались и стали прятаться в низкорослые кусты можжевельника. Пока пламя с ревом пожирало сухую хвою, молодежь в восторге кричала и хлопала в ладоши, подростки визжали, прыгали и кружились вокруг огня. Но хвоя быстро сгорела, свет погас, и только раскаленные сучья слабо светились, жалобно потрескивая, отламываясь и падая вниз. Кругом опять все потемнело, небо стало синим, и на нем с прежнею яркостью светила луна.

   Конюхов предложил подняться на самую вершину камня, откуда открывался вид на все четыре стороны. Генерал выразил согласие и, хромая, но стараясь ступать твердо, пошел рядом с ним. Общество зашевелилось, все стали осторожно подниматься вверх по тропинке, по осыпающимся мелким камням, между уродливыми глыбами скал, освещенных луной.

   -- Подождите! -- шепнула Светлицыну Анна Ивановна Конюхова, тихонько касаясь его руки и вглядываясь в его лицо, покрытое черной тенью: -- Нам надо поговорить.

   Светлицын, нахмурившись, замедлил шаги и пошел вслед за нею. Несколько минут они шли молча, прислушиваясь к удаляющимся голосам гостей. Когда голоса смолкли, Анна Иванова остановилась, прячась в тени.

   -- Ты сердишься? Да? -- сказала она, привлекая его к себе.

   Светлицын молчал.

   -- Ты сердишься и нарочно ухаживаешь за Катей, чтоб позлить меня? да? Но я никогда не поверю, чтоб тебе могла нравиться эта ходячая пропись.

   -- Почему же?

   -- Фи!.. Что в ней?

   -- Она мила, умна, образованна, красива...

   -- Она невоспитанна, груба... ведет себя, как семинарист в юбке... Но не в этом дело... На что ты сердишься?

   -- Могу тебя уверить, нисколько.

   -- Разве я не вижу!.. Надо тебе сказать, что уже все замечают и говорят про нас бог знает что...

   -- Гм!.. И тебя это беспокоит?

   -- Еще бы!.. Ты странный человек! Я не понимаю, чего ты от меня хочешь?

   -- Ничего... ровно ничего.

   -- Нельзя же компрометировать себя...

   -- Конечно!

   -- С тобой невозможно говорить!.. Мы слишком у всех на виду, и простая осторожность требует, чтоб свидания наши были как можно реже. Ты должен это признать.

   -- Охотно признаю.

   -- Перестань!.. Не злись!.. в чем же ты меня обвиняешь?

   -- Ни в чем... я вполне с тобой согласен...

   -- Говори тише... везде народ... Тогда в чем же дело?

   -- Не знаю... кажется, ни в чем.

   -- Это несносно!.. Пожалуйста, не ломайся!.. Ты ревновал меня к этому уроду -- вот в чем дело!.. Не отпирайся, не отпирайся... к этому расслабленному баричу...

   -- Это к которому же?

   -- Ах, отстань!.. Ты отлично знаешь, о ком я говорю... Но должен же ты понять, что это нужно было для дела... Мой Петр Саввич такой опехтюй, а тут нужна дипломатия... Нужный человек... как же иначе?.. Он личный секретарь князя.

   Светлицын засмеялся.

   -- Чему ты? -- удивилась Анна Ивановна.

   -- Меня забавляет твоя наивность... как все это просто: нужный человек!..

   -- Пожалуйста, не продолжай: я наперед знаю, что ты скажешь... Но только это глупости... ведь не влюбилась же я в этого идиота!.. Поухаживал да уехал... экая важность!.. Зато теперь наше положение так прочно, как никогда... Милый мой! ты самых простых вещей не понимаешь, а умный человек... Все так делают... чего тут особенного?.. Надо уметь жить... Ну, не сердись же, милый.

   -- Ей-богу, я нисколько не сержусь.

   -- Нет, нет, ты злишься, разве я не вижу?..

   Она стала ласкаться к нему, но он вяло и неохотно принимал ее ласки.

   -- О чем ты думаешь, милый?

   -- Ни о чем... никаких дум в голове... скоро совсем оглупею, ей-богу. Скука, все надоело... Я серьезно подумываю бежать от вас.

   -- Как? -- удивилась Анна Ивановна.-- Бежать? Зачем?.. что значит бежать?

   -- Так... уехать.

   -- Куда?

   -- Куда глаза глядят.

   -- Какие глупости!

   -- Не век же мне здесь оставаться... надо жить, работать, учиться, пробивать дорогу... Я еще молод, вся жизнь впереди, а оставаться здесь -- значит, заплесневеть, обрасти мохом...

   Анна Ивановна вдруг замолчала.

   -- Скучно здесь,-- продолжал Светлицын,-- и, знаешь, противно... Удивляюсь, как здесь с ума не сходят... пьяниц много, а сумасшедших нет... удивительно!.. Не жизнь у вас, а тюрьма... и нравы каторжные... Воздуху нет, дышать нечем...

   -- Ты меня не любишь -- вот что! -- прошептала Анна Ивановна.-- Ты разлюбил меня?

   -- Не знаю... не в этом дело.

   -- Нет, в этом, в этом!.. Я не верю тебе... Ни одному твоему слову!.. Чем здесь нехорошо? Чего еще надо?.. Ты можешь сделать карьеру... Скука... но везде скука. Может быть, где-нибудь в Париже... но и там скучают. И что это за вздор: воздуха нет? Какого воздуха?.. Нет, нет! Никуда ты не поедешь!.. Куда? Зачем?.. Как это глупо!.. И не отпущу я тебя, так и знай!..

   -- Будто? Но к чему тебе меня удерживать?.. Место мое недолго останется пустым, я и теперь тебе почти не нужен.

   -- Нет, нужен, нужен...

   Светлицын пожал плечами. Анна Ивановна неожиданно заплакала.