Ламотт доставлен во Францию не был. Процесс открылся без него.

Дело рассматривалось в парламенте. Обвинял один из самых видных деятелей магистратуры, Жоли де Флери, человек ученый и цветисто-красноречивый. В Париже говорили, что генеральный прокурор подкуплен двором, который хотел во что бы то ни стало добиться осуждения оскорбивших королеву людей. Вероятно, это обвинение ни на чем основано не было. Прокурор добивался обвинительного приговора потому, что он был прокурор: Жоли де Флери в общем вел себя на процессе довольно корректно.

Что до судей, то у них настроение было, по-видимому, смешанное. Старый строй, в отличие от современных диктатур, не сажал всюду своих, вполне преданных и надежных людей. Большинство членов парламента принадлежали к оппозиции и возмущались злоупотреблениями двора. Возмущение было основательное, но злоупотребления судебного ведомства в ту пору ничем не уступали королевским. В тот самый год, когда слушалось прогремевшее по всему миру дело об ожерелье королевы, в Шомоне без большого шума три несчастных крестьянина были за кражу приговорены к колесованию. При том самом старом строе, при котором кардиналу Рогану разрешалось в Бастилии устраивать обеды с шампанским, людей вешали по приговору суда за браконьерство. Это было одно из многочисленных противоречий либерального века. Как бы то ни было, большинство судей графини Ламотт были не прочь сделать королю неприятность. С другой стороны, не очень большую симпатию вызывал у них и кардинал де Роган. Судейское дворянство (noblesse de robe) очень недолюбливало родовую аристократию; их взаимная неприязнь проходит через всю французскую историю XVII и XVIII веков. Позднее д'Ормессоны, Пакье, Ламуаньоны, Жоли де Флери сами стали знатью и подтрунивали над богатой буржуазией. Но в ту пору над ними и над их женами, «не умеющими ни есть, ни одеваться», посмеивались Роганы, Ларошфуко, Монморанси. Понятие аристократии условно. Так и в России когда-то князья Пенковы, Шуйские, Вельские, Мстиславские, Патрикеевы относились с пренебрежением к княжеским и боярским семьям, составившим знать позднейших веков, а эта знать иронически относилась к петровской и екатерининской аристократии, которая в свою очередь не очень жаловала новых людей и богатое купечество XIX и XX столетий.

Допрос подсудимых и свидетелей занял немало времени. В газетах печатались отчеты о деле. В ту пору в Париже особенное распространение имели иностранные (преимущественно голландские) газеты, выходившие на французском языке. Парижская и лондонская печать в обществе доверием не пользовалась из-за слухов о «секретном фонде» (этот фонд действительно оплачивал до трехсот журналистов). Но к «Лейденской газете» доверие было полное, и читал ее в те дни весь Париж. Отчеты этой газеты и теперь составляют ценный исторический материал.

Интерес к делу был чрезвычайно велик. В кофейнях говорили только о нем. Большой интерес оно вызывало и во дворцах принцев, в салонах, в масонских ложах — особенно в тех, в которые допускались дамы: в одной из этих лож «ораторшей» была принцесса Ламбалль, в пору революции растерзанная толпою. На эшафоте погибла и большая часть людей, с ожесточением повторявших в те дни, что так дальше жить невозможно: «Нужно избавить Францию от Бурбонов».

Заседания начинались в 6 часов утра, а то и гораздо раньше. Публика иногда занимала места еще с вечера. Подсудимых приводили в 4 часа ночи. В день объявления приговора по приказу правительства здание суда оцепили войска. Это вызвало резкий протест одного из членов парламента. Председатель смущенно ответил, что такова воля правительства. По-видимому, власти допускали возможность беспорядков. Перед зданием в самом деле собралась и дежурила весь день огромная толпа. Приговор был объявлен только в девять вечера, после заседания, продолжавшегося 18 часов!

Графиня Ламотт была единогласно признана виновной и приговорена «ad omnia citra mortis» — «ко всему, за исключением смерти». Парламент уточнил: публичное наказание розгами, наложение клейма на плечо в виде буквы V (voleuse{8}), конфискация имущества и пожизненное заключение в Сальпетриер. К той же каре заочно приговаривался и ее бежавший в Англию муж. Модистке Леге-Олива был вынесен оправдательный приговор с некоторым оттенком порицания. Кардинал Роган и граф Калиостро признаны были ни в чем не виновными и от всякой ответственности по делу освобождались.

По словам аббата Жоржеля, графиня Ламотт, услышав приговор, в исступлении осыпала королеву такой бранью, что ей пришлось заткнуть рот. По ее собственному рассказу, она при объявлении приговора не присутствовала. Публика же встретила приговор продолжительной овацией! Это свидетельствует, конечно, о некоторой путанице в головах людей того времени. С либеральной точки зрения восхищаться таким приговором вообще, а в частности в отношении женщины, хотя бы и воровки, как будто не приходилось. Но современники, с восторгом читавшие гуманный труд Беккариа о преступлениях и наказаниях — и равнодушно принявшие дело об избиении в Шомоне, — в приговоре усмотрели только одно: прямой удар по королеве. Всем было известно, что Мария-Антуанетта настаивает на осуждении Рогана. Суд кардинала оправдал. Расследование дела показало, что Роган считал Марию-Антуанетту способной на назначение тайных свиданий, на сомнительные сделки с драгоценностями. Суд в таком его отношении к французской королеве никакого состава преступления не нашел. С юридической стороны это можно было рассматривать как угодно — политический смысл приговора был ясен: престижу династии Бурбонов нанесен очень тяжелый удар. Старый строй никуда не годился. Но овация в зале суда свидетельствовала, что графиню Ламотт высекут и заклеймят во имя либерализма!

Выход из дворца кардинала, Калиостро и судей напоминал выход Патти или Тальони в блаженные времена в России. Из кареты выпрягали лошадей, в карету впрягали людей, героев пытались нести на руках, орали «Да здравствует кардинал!..» Часть публики потребовала, чтобы Париж был иллюминован. Власти в этом отказали: для иллюминации в самом деле особых оснований не было. Роган и Калиостро еще должны были заехать в Бастилию — невинных мучеников проводила туда бесчисленная толпа народа. Затем из Бастилии они отправились по домам, толпа всюду следовала за ними. Граф Калиостро выходил на балкон своего дома, прижимал руку к сердцу и раскланивался.

В середине XVII века Людовик XIV разрешил устроить в Малом арсенале Парижа убежище для нищих. Малому арсеналу принадлежал огромный участок земли; там изго товлялась селитра, отчего вся эта усадьба получила название Сальпетриер. Считалось это заведение убежищем; в действительности же оно представляло собой тюрьму. Теперь, как известно, Сальпетриер — больница (по территории едва ли не самая большая в мире). Убежище для бездомных женщин в ней по традиции сохранилось. Вид корпусов больницы и сейчас довольно зловещий. В те времена там были отделения для нищих, для бродяг, для «детей, предоставленных Божьей воле», для женщин, которых то или иное влиятельное лицо желало почему-либо держать в заключении, для «слабоумных», для «развратных женщин и проституток, замешанных в скандальных делах». В начале революции герцогу Ларошфуко-Лианкуру поручено было сделать доклад о Сальпетриер. Герцог описал убежище просто и правдиво: это настоящий ад.

В Сальпетриер перевезли в полубесчувственном состоянии графиню Ламотт после исполнения приговора: ее высекли 21 июня на дворе Palais de Justice, наложили на нее клеймо и отправили в один из корпусов тюрьмы. В своих мемуарах она пишет: «В этом доме позора правнучка короля Генриха II за преступления, совершенные не ею, пробыла 11 месяцев и 17 дней».

Уличные поэты слагали о ней издевательские стишки. Однако после приведения приговора в исполнение общественное настроение вдруг изменилось. Стали говорить, что графиня, быть может, ничем не виновата, а если и виновата, то все же не настолько, чтобы можно было оправдать истязание и пожизненное заключение в тюрьме. Знатные дамы ездили в Сальпетриер, просили охранниц тюрьмы обращаться возможно гуманнее с графиней, оставляли деньги для улучшения полагавшейся ей пищи. «Лейденская газета» в номере от 20 августа 1786 года пишет: «Никогда в Сальпетриер не видели столь блестящего общества, как с тех пор, как там сидит госпожа Ламотт». В номере от 12 сентября та же газета уделяет сведениям о госпоже Ламотт больше места, чем берлинской корреспонденции с описанием смерти Фридриха. В Париже с умилением рассказывали, как проводит свой день в тюрьме графиня за чтением благочестивых книг.