Помню, в Петербурге в 1918 году левый меньшевик доказывал мне губительность большевистских действий для России, Европы, демократии, свободы. Я совершенно с ним соглашался.

— Какой же выход? — спросил он.

Я отвечал как умел. Medicamenta non sanant, наверное. Может быть, ferrum sanat?{16}

— Ни в коем случае! — решительно заявил меньшевик‟ — Социализм погибнет, если они будут раздав лены силой.

Я напомнил меньшевику эпизод из жизни Бодлера, рассказанный Анатолем Франсом: знакомый поэта, морской офицер, показывал ему однажды фигуру идола, вывезенную из диких земель Африки. Показал, а затем непочтительно бросил фигуру в ящик.

— Берегитесь! — с ужасом воскликнул Бодлер. — Что, если это и есть настоящий Бог?

Думаю, у многих из западноевропейских социалистов было (и, по-видимому, осталось до сих пор) сходное соображение: да, разумеется, действия большевиков некультурны, грубы, жестоки, но лучше, если... Притом и разобраться в русских событиях не так ведь просто‟ Телеграммы Рейтера заключали в себе странные сообщения. По какому логическому принципу делились стороны в „классовой борьбе‟? Большевики сражались с украинцами, поляки с ударниками, матросы с финнами, чехословаки с красногвардейцами. Наконец, не приучены ли литературой англичане к самым непонятным поступкам русских людей? Настасья Филипповна, как известно, бросила в печку сто тысяч рублей. У Чехова тоже кто-то сжег в печке большие деньги. Помнится, не отстал и Максим Горький. О закуривании папирос сторублевыми ассигнациями и говорить не приходится. Что ж делать, если в этой удивительной стране было при „царизме‟ так много лишних денег?.. Теперь Настасья Филипповна, быть может, служит в Париже в шляпном магазине и очень сожалела бы о сожженных деньгах, если бы она и в самом деле их сожгла. О политическом вреде, принесенном ею России, она не подозревает. В Цеп* тральном бюро Британской рабочей партии сидели обыкновенные, нисколько не инфернальные люди. Они получали скромное, приличное жалованье и чрезвычайно редко жгли его в печке. Русские степи, благородные босяки, „ничего‟, „все позволено‟, Гришенька и Коллонтай, Челкаш и Зиновьев — как же было во всем этом разобраться занятым политическим деятелям Англии.

Уэллс был очень любезен, остроумен и блестящ. Но его чисто литературный подход к большевизму был слишком очевиден. Поэты, как статуя Мемнона, поют, когда над страной восходит солнце. Или же тогда, когда оно над ней заходит. Особенно же им удобно „петь‟, если дело идет о чужой стране. „Мука жизни — наслаждение мысли‟, — говорит немецкий писатель. Слова глубокие и прекрасные, но нельзя их осложнять своеобразным разделением ролей: одни пусть живут и мучаются, другие пусть пишут о них и наслаждаются... Уэллс очень типичный литератор. Недаром он считает величайшим событием в мировой истории изобретение бумаги. К большевикам он относился враждебно, но, кажется „отдавал должное‟. Его историко-политические оценки, впрочем, малоинтересны. Мы знаем, что Наполеон представляется Уэллсу малозамечательным человеком и даже плохим полководцем. Зато Марата он называет величайшим мыслителем Революции. Уэллс съездил ненадолго в Россию и вывез оттуда книгу, которая ничего к его славе не прибавила. Она даже убавила бы славы Уэллсу, если б не было так ясно, что ему нет никакого дела до большевиков и до России вообще. Теперь все писатели куда-нибудь ездят в поисках темы: в Конго, в Абиссинию, в Ангору. Уэллс для этого съездил в голодающий Петербург. Это была удачная мысль. Десятки других писателей бросились за ним вдогонку. Из всего их творчества роман Мориса Декобра, надо думать, еще окажется наиболее бессмертным. Сказанное нисколько не мешает Уэллсу быть чрезвычайно талантливым и обаятельным человеком. Разговор с ним остается одним из самых приятных воспоминаний за всю поездку.

Гайндману было под восемьдесят лет. Как у нас Плеханов, он и Англии был одним из основателей социалистического движения, однако влиянием больше не пользовался. Человек он был умный, желчный и озлобленный. Гайндман по рождению принадлежал к правящим классам и знал, кажется, всех политических деятелей последнего полустолетия, начиная от Маццини и Дизраэли. Тесная дружба когда-то связывала его с Карлом Марксом; потом они разошлись благодаря Энгельсу. Так, по крайней мере, утверждает в своих мемуарах сам Гайндман, бывший настоящим кладом для любителей petite histoire{17}. По его словам, Маркс был в денежной зависимости от Энгельса, ловкого, неприятного, богатого человека; и если не сам он, то его жена этой зависимостью чрезвычайно тяготилась и Энгельса чуть только не ненавидела. Автора „Капитала‟ Гайндман считал гениальным человеком, наивным в практической жизни, плохо разбиравшимся и людях, и относился к нему с чрезвычайным уважением. Очень высоко он ставил еще Клемансо - что в его устах было несколько неожиданно. Но другие... Отзывы Гайндмана дышали насмешкой и презрением. Он делал исключение для Бальфура: „Этот, по крайней мере, джентльмен‟. Отнюдь не щадил он социалистов: „независимую рабочую партию‟ и „зависимую рабочую партию‟.

Ему, конечно, виднее... Вспоминая теперь свое — очень поверхностное — знакомство с левой, полуправительственной Англией, я ищу причины не слишком доброго чувства, которое в результате этого знакомства осталось. Все это были люди неглупые, порядочные, вышедшие из низов и поднявшиеся несколько позднее на высоты власти благодаря своему упорному труду, энергий и способностям: и кабинеты Макдональда входили бывшие литейщики, как Гендерсон, бывшие чистильщики локомотивов, как Томас, бывшие парикмахеры, как Стюарт, бывшие горнорабочие, как Адамсон, проработавший двадцать пять лет под землею. Учить их практической политике никому из нас не приходится; они своей страны большевикам не отдали — какие Носке вышли бы из этих людей, если бы кто посягнул на их коттеджи, на их сбережения‟ на их газеты! Да, они признали большевиков — как их признают Тардье, Гинденбург или Муссолини. Да, они с большевиками любезны, но они ли одни? Как раз на днях королева Англии приняла в частной аудиенции Сокольникова, члена ц.к. той партии, по приказу которой в России зверски убиты, сожжены, сброшены в шахту ближайшие родственники королевы. „У политики есть свои права‟, — жаль, пределы этих прав неопределенны. Вождей английской рабо. чей партии часто бранят за то, что они заступаются лишь за социалистов. Это и само по себе очень стоит внимания; надо бы, однако, добавить: если б они заступались как следует хоть за социалистов! (Об этом, кажется, можно получить кое-какие сведения у грузин.) Но им, как всем, вообще довольно безразлично то, что ни прямо, ни косвенно их интересов не касается. Главным образом им можно поставить в упрек тот необыкновенный, возвышенный тон, которым подносится миру самая обыкновенная прозаическая политика. Большевиков они не любят. Они всю жизнь нападали слева; нападать справа им непривычно и неудобно. Многие из них были бы в душе рады, если бы генералы свергли большевиков: всем им было бы настолько приятнее ругать и поносить генералов.