— Не победишь, я тебя побеждю.

Не дойдя десятка шагов, парни остановились и развернулись лицом к лицу.

— Забьёмся? — тихо, но с угрозой спросил Михан.

Жёлудь сильно потёр руку. Он совершенно не чувствовал себя резвым. В глазах не двоилось и в ушах не шумело, однако ноги не слушались как после водки.

— Что ты разбуянился, Ранний? — хмуро вопросил он. — Своих не признаёшь?

Михан развернулся и двинулся как ни в чём не бывало, весело насвистывая.

Шанхай представлял собой обширный конгломерат квартальчиков, протянувшихся от улицы Куликова вглубь Пролетарской стороны. Словно соты в раме, они были разделены проулками, переулками и проездами, о существовании которых знали далеко не все коренные жители Великого Мурома. Изнутри Шанхай был обустроен по-китайски и выглядел чужевато. Странные резные наличники и ставни, загнутые скаты крыш, оштукатуренные стены, крашенные белым и красным. Фонарики над крыльцом, диковинные, из реек, оклеенные вощёной бумагой, а внутри свечка. Никакой русский не додумается. Русских практически не было. Мелькнёт бородатая харя над плечистой фигурой или кувшинное рыло задастой бабы, ошалело лупающие на диковинные дебри, а кругом сплошь ходи, ходи, ходи. Мелкие, чернявые, скуластые, просекающие узкими глазками обстановку по сторонам. Суетливые, крикливые, машущие руками. Здесь совершенно не было транспорта. Замощенные калиброванным булыжником дороги представляли собой пешеходную зону, а тротуары (исключительно кирпичные, как в центре Великого Мурома) оказались отведены под частный бизнес. Китайцы бойко торговали всякой всячиной и услугами. Стриглись прямо на тротуаре при свете ламп, на свежем воздухе, у дверей крошечных заведений с вывеской «Незаурядная парикмахерская» или просто «Стрисься». Рядом на открытом огне готовили еду, толпились, выбирали, кидали на сковородку, а то и прямо на жестяной лист. Ловкий повар наваливал того-сего на газетку, откуда выбирали пальцами и жрали стоя, порыгивая и поплёвывая беззастенчиво прямо себе под ноги. Вспыхивало масло. Несло специями так, что у парней слюньки потекли. Казалось, у китайцев чем грязнее, тем вкуснее. Под каблуками что-то хрумкало, да шуршала густая шелуха. Бумажки, огрызки, раздавленные в липкую массу, покрывающую мостовую слоем, к которому приклеивались подмётки. В полном соответствии с учением Гермеса Трисмегиста, наверху было то же, что и внизу. Едва подымешь взор, как падает он на горелые дома, частично восстановленные или полностью достроенные, но не покрашенные. Вольное обращение с открытым огнём взимало натурой с китайцев налог на недвижимость, а те не сдавались и с муравьиным трудолюбием восстанавливали утраченное. Жильё здесь было в цене, ни клочка места не пустовало, зарастая трущобами. Весёлое место было Шанхай.

— Они не разговаривают, а лаятся, — вполголоса поведал Михан, взяв Жёлудя под локоть, чтоб не потеряться. — Понаехало азиатчины. Это не город, это муравейник какой-то.

— Батя говорит, что если железную дорогу построят, у нас столько же татарвы будет, — проявив компетентность, Жёлудь примолк, сам напугался, представив вместо ходей свирепых басурман с клыками, когтями и калашами. — Я своими ушами слышал пророчество «Их будут тьмы и тьмы, и тьмы, с раскосыми и жадными глазами», изречённое по пьяни стоящим в очереди за хлебом кандидатом технических наук Рафаэлем, за которым просили не занимать. Не хотел бы я узреть нашествие азиатов у нас в Тихвине.

Словно в подтверждение его словам, послышался звон, китайцы стали жаться, давая дорогу. Рассекая толпу, четверо дюжих носильщиков пронесли на плечах трон на помосте, изукрашенный и раззолоченный. Под балдахином с бахромой и кистями восседал жирный ходя с тонкими сомовьими усиками. Ходя был обряжен в жёлтый шёлковый халат, из-под которого выглядывал бирюзовый и ещё какой-то исподний, который парни не успели разглядеть. Носильщики предварялись шустрым наглым китайчиком, ударяющим в бронзовые тарелки, сигналя быдлу расступиться. Спины простолюдинов отжали парней на тротуар, когда носилки проплыли мимо по проезжей части. Лесные юноши оторопело зырили на важного китайца, которому статус не позволял толкаться промеж черни ради перехода из дома в дом внутри квартала. Жёлудь узрел длинные золотые чехольчики, надетые на каждый палец сидящего на троне человека, и толкнул локтём Михана:

— Видал?

— У него там когти! — почему-то шёпотом просветил Михан.

— Он оборотень?

— Он мандарин, — в голосе сына мясника звучало неприкрытое восхищение.

— Откуда знаешь?

— Читал в детстве.

— А когти ему на что?

— Показывает всем окружающим, что никогда не работал и не собирается. Блатует, слякоть!

Жёлудь призадумался над таким раскладом. Когда у тебя ногти длиной с ладонь, не то, что ширинку не застегнёшь, а ложку не удержишь. Но потом вспомнил, что мандарин был халате, где мотня без надобности, а едят китайцы руками, либо палочками, достаточно оглянуться и увидеть всё своими глазами. Странноватый народец, и понты у них странноватые. А что работать не хочет и в кресле на чужом горбу катается, так почему не ездить, если есть такая возможность?

Жёлудь по-простецки зацепил мимо проходящего китайца.

— Кого вот только что на носилках пронесли? — спросил он, и китаец всё понял, рожа у него была длинноватая, глаза голубые, налицо местное происхождение.

— Это господин Сунь Хунь Вчай, повелитель окрестных влагалищ и генерал тяжёлых пулемётов, — просветлел лицом китаец.

«У ходей есть пулемёты»- не поверил Жёлудь, но в памяти отложил. Когда вернётся в казармы, чтобы сообщить отцу.

— Ты погодь, — сообразил справиться Михан. — Где тут у вас заведение с красавицами?

— С красавицами? — китаец говорил по-русски чисто, без азиатских подвизгиваний.

— С ночными бабочками? — уточнил Жёлудь.

— Публичные дома все вон там, — понимающе усмехнулся ходя. — За поворотом налево, следующая улица в обе стороны ваша. Она так и называется улица Красных фонарей. Она вся принадлежит господину Сунь Хунь Вчаю!

Гордясь столь великим национальным достижением, словоохотливый китаец расправил плечи и устремился по своим делам. Парни двинулись через толпу, придерживаясь друг друга. Улицу Красных фонарей они заприметили издалека, она вся была алого цвета и хорошо освещённая масляными лампами. Здесь не бедствовали.

На углу от стены отделилась коренастая фигура. Ладонь Жёлудя метнулась к рукояти ножа.

— Эй, хады суда! — поманил басурманин совершенно зверского вида. — Есть чо!

На безымянной улице народу было поменьше, чем на центральной, но ходи всё равно сновали. Однако китайцы не обращали на басурманина внимания. Как будто так и было нужно, стоять в центре Шанхая и ловить клиентуру. Знать, место было куплено. Михан, который чувствовал себя в мутной атмосфере как рыба в воде, безбоязненно приблизился.

— Чё есть? — полюбопытствовал он.

— Травка-чуйка. Ураган! Э, я тебе говорю, — дёрнул за рукав басурманин. — Пятку забьёшь, башку снесёт напрочь.

— Чё почём?

— Даром отдаю, — бешено забожился басурманин и шепнул на ухо такую цену, что Михан встал на дыбы. — Шайтан-трава, мамой клянусь! Ладно, себе в убыток отдаю, бери полкорабля.

Сторговались. Басурманин сунул фунтик, скрученный из газеты. Михан, глядя на дилера как полный лох, с заговорщицким видом сунул пакетик в карман.

— Вот таперича пошли по бабам, — залихватски подмигнул он товарищу.

— Зачем тебе это дерьмо? — поморщился Жёлудь.

— Курнём, будет весело. Я про неё в книжках читал и давно хотел попробовать, только где у нас возьмёшь.

— Это ж дурман-трава. Лучше водки выпить.

— Чтоб ты понимал, дурень!

— Убивайся ею в одно жало, — недоверчиво покосился Жёлудь на друга детства, который подпал под искушение роеподобного сообщества чужеродных пришельцев и сам стал как не русский. — Ты бы ещё спайса поискал, здесь найдёшь.

Михан снисходительно покачал головой.

— Ты так до седых волос доживёшь и ничего нового не увидишь, дурило. В жизни надо всё попробовать, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, как завещал нам Хмурый.