— Задали Ерошке заботы, — пробасил Карп, обращаясь к Манулову как к человеку понимающему. — Он теперь свою табакерку сгложет и до крови из носу доработается.

— Кто есть Ерошка? — осведомился Щавель.

Господа направлялись от интересного места в не менее интересное заведение «Жанжак», рекомендованное искушённым в куртуазных ресторациях издателем.

— Начальник сыска, — Карп наезжал в Муром ежегодно и знал о столичных персоналиях поболее ингерманландского боярина.

Манулов же в очередной раз проявил учтивость к гостям и пояснил развёрнуто:

— Ерошка Пандорин-сын занимает у нас пост начальника сыскной полиции. Примечательный, надо сказать, персонаж. Сын губернаторской ключницы Пандоры Аватаровой, был выкуплен ею из рабства и отдан учиться. С детства проявлял выдающуюся память и смекалку, в училище стучал на одноклассников. Посредством знакомств ключницы генерал-губернатора, в которого, как говорят старожилы, уродился чуть менее чем полностью, Ерошка был пристроен к службе в канцелярии, а после раскрытия громкого дела канцеляристов, получил направление в полицейскую академию. Выпустился экстерном ввиду процесса против коррумпированных преподавателей, свидетелем по которому выступил в суде, и быстро выслужился.

— Способный ученик, — молвил Щавель, сознающий выгоду предательства, но не терпящий предателей как таковых. — Нелегко ему, должно быть, служится в одиночестве, будучи окружённым стукачами и лизоблюдами.

— Оттого и работает эффективно, — тонко улыбнулся Манулов, — что постоянно чувствует себя под контролем коллег и товарищей, которые рады порвать при первом удобном случае, но никак не могут уловить оный. А вот, кстати, мы и пришли.

Заведение «Жанжак» располагалось в двух кварталах от площади, на купеческой стороне. Владелец заведения Жанжак Тырксанбаев весил не менее девяти пудов и был большим мастером в изготовлении басурманских явств. Тут подавали бешбармак, самсы, манты и прочие блюда степняков, один запах которых насыщал голодных. Почему-то в варварскую чайную тянулись творческие личности и прочие нетрадиционно мыслящие люди. Показное потребление чужеродности, по их мнению, должно было демонстрировать инаковость и доказывать окружающим превосходство потребителей, нарочито выглядящими не такие как все. А может просто хотели вкусно поесть. Заведение занимало весь первый этаж каменного дома и имело по случаю лета вынесенный на кирпичный тротуар помост с перилами, уставленный столами и стульями. Веранду кафе облюбовали котолюбы — благодушные дамы и господа с разномастными котиками на коленях. Издалека слышались реплики извращенцев:

— Погладь котэ. Погладь котэ, сука!

— Давай я поглажу твоего котэ.

— А теперь ты погладь моего котэ.

— Разрешите поласкать вашу киску.

— Ласкайте хоть языком.

«Не оскоромиться бы», — подумал Щавель.

Отлов Манулов однако же провёл спутников вовнутрь, где было полно свободных мест. Заблаговременный исход с площади имел свои плюсы. Скоро публика должна была набиться как негры в трюм, загрузить своими капризами кухню, однако достойные мужи успели вовремя, как и положено порядочным людям.

— Пить что будете? — прощебетала молодая кызым в длинном красном платье и белом передничке, приняв заказ на кушанья. — Пиво, арак, кашаса, метакса, чача? Есть свежий кумыс.

— Откуда у вас кумыс? — не поверил Щавель.

— С конезавода Жеребцовых-Лошадкиных, — привычно протараторила кызым.

— Кумыс? — глянул Щавель на спутников.

— Рекомендую, — улыбнулся Отлов Манулов.

— Неси большой кувшин.

Сделав заказ, можно было расслабиться и осмотреться. Ресторанный зал был освещён с бережной тусклостью, располагающей к задушевным беседам. Странно одетые молодые люди кучковались за соседним длинным столом, тыкали пальцами в светящиеся дощечки, напряжённо пялились в них, будто оттуда что-то манило. Каждый был словно сам по себе, но молодые люди обменивались репликами настолько осмысленно, что создавали впечатление живого общения.

«Одержимые», — подумал Щавель.

— Что это с ними? — поинтересовался он у знатока великомуромской жизни.

— Попали в сеть и не выберутся никак, — печально улыбнулся Манулов. — Китайцы привозят из Поднебесной много странных вещей, вред от которых постижим далеко не сразу. Кто бы мог подумать, что всего за год самая яркая молодёжь, которой на роду написано занять управленческие должности, превратятся в стайку увлечённых долбёжкой дятлов, ничего не видящих вокруг себя. И совсем перестанут покупать бумажные книги, — добавил издатель с плохо скрываемой досадой.

«Китайское колдунство, направленное на подрыв государственных устоев» — постановил Щавель и заметил как бы невзначай:

— Мы-то в этой нашей Ингерманландии считаем, что всё зло от басурман.

— До Святой Руси новости доходят не быстро, — деликатно пояснил Манулов. — Если Железная Орда является для нас вероятным противником номер один, представляющим, главным образом, военную опасность, то китайцы действуют тихой сапой. Они вливаются на Русь нескончаемым потоком, сами надевают оранжевые жилеты мусорных рабов, оставаясь при этом вольными, но работая только за еду, и начинают подгрызать основы коренной культуры. Они приносят свои обычаи, свои зловещие гаджеты, свои курительные смеси и губительные соли, своих гнусных домашних животных и женщин, приносящих приплод, который съедают далеко не весь. При этом поток прибывающих не иссякает. Глядишь, у тебя под боком уже целый муравейник, а в муниципалитете начальником департамента коммунальной службы сидит самый жирный китаец со своим штатом, потому что городу так легче общаться с мусорщиками. Затем китайские купцы начинают внедряться в нашу торговую палату, потому что правила регламентируют размер вступительного капитала, но никак не национальное происхождение членов.

— Потом купцы голосуют деньгами за нового губернатора, — мрачно добавил Карп.

— У нас так, — подтвердил издатель. — Выбирает купечество из числа своих выдвиженцев. Я купец второй гильдии, у меня два избирательных голоса. У купца первой гильдии — целых три, но таких мало. Гораздо хуже, что купцов третьей гильдии, пусть с одним избирательным голосом, больше всего, и число их растёт за счёт китайцев. Великий Муром богатеет от их взносов и благотворительных пожертвований, но взамен даёт избирательное право.

— Действующего генерал-губернатора убил китаец, — бесстрастно заметил Щавель.

— Вот именно! — воскликнул Манулов, отодвигаясь от стола, на который кызым, мило улыбаясь, поставила запотевший кувшин и три пиалы.

«А ведь она китаянка!» — у старого лучника словно пелена с глаз упала — заходя в степняцкое заведение, он по умолчанию принял тот факт, что и прислуга будет из степняков, но ею оказались переодетые китайцы. Кызым оказалась ходей, и ещё неизвестно какого пола!

Потрясающее открытие Щавель залил наполненной до краёв пиалой. Кумыс в самом деле оказался превосходным. Он пощипывал язык и удивительным образом бодрил. Молодые люди за соседним столом всё тыкали пальцем таблички, зачарованно глядя в них. После второй пиалы Щавелю помнилось, будто на скамьях сидят пустые оболочки, а душа канула целиком внутрь китайского изделия, не может вырваться оттуда и отчаянно призывает продолбить стекло.

Командир помрачнел.

— Если ситуация такова, как ты говоришь, — изрёк он, уставившись на Манулова взглядом, который не лишённый творческой жилки издатель определил как уничтожающий, — должно силами городской стражи при поддержке армии захватить всех китайских купцов разом, заковать в железа и провести дознание, в ходе которого пройдут честные, беспристрастные выборы, а по завершении следствия имущество виновных очуждить в казну.

— Так неможно, — со страхом возразил Манулов. — Если такое случится хоть один раз, это напрочь подорвёт торговлю и доверие купечества. Мэр не решится.

Слова Щавеля словно выкатывались изо рта ледяными глыбами прямо на стол и вызывали онемение членов: