Добычу сгрузили во дворе Централа. Ратники высыпали из казармы, радовались возвращению командира в прежнем здравии. Командир не подкачал, возвернулся с диковинной добычей. Расспрашивали товарищей, что было в лесу, но те ничего толком сказать не могли. Захваченные живьём служивые с первыми лучами солнца превратились в волков. Неизвестно куда делась форма, оружие и спецсредства. Оставшись без наручников, волк, что был пободрее, спрыгнул с телеги и убежал в лес, а тот, которого отбуцкал Третьяк, оказался не столь проворен. Ратники его схватили, помяли и крепко связали. Щавель доставил зверюгу в тюрьму для допросов, изучения и медицинских опытов.

Старались впустую. Воля Петрович сразу разочаровал:

— От такого волка никакого толка, — заявил он, ничуть не удивившись. — Это оборотни в погонах, забежавшие из Проклятой Руси. Должно быть, там совсем неладно стало, если даже их распугали. Днём это нормальные волки, но по ночам превращаются в злых ментов. Движимые инстинктом, они бесчинствуют по лесам, сами не понимая, что творят. По сути они животные неразумные, а не люди в зверином обличии. Басурмане их очень боятся. Оборотни в погонах больше всего щемят басурман, да китайцев. Днём руководствуются повадками зверя, а ночью — чувствами мента. В этом состоянии на русских нападают только с лютой экзистенциальной тоски от осознания бесполезности своего существования.

Лузгу ажно всего передёрнуло при воспоминании о лютой экзистенциальной тоске, испытанной на белорецкой промке, да от мысли, что через Проклятую Русь придётся идти вновь.

— Тогда и уд ему в пасть, чтоб башка не качалась, — безапелляционно высказался он.

До этого не дошло. Оборотня отволокли в каземат и поставили на довольствие. Щавеля же Воля Петрович зазвал к себе в кабинет, поведал о конструкторских разработках Политеха, угодливо испросил, что теперь делать с заклёпочниками.

— На твоё усмотрение, — равнодушно обронил Щавель. — Ты в городе главный, сам и рули ситуацией. Тебе решать насущные проблемы, а мы завтра выходим в Муром. Сегодня баня, да я на постоялый двор пойду, доклад дописывать. Не обессудь, нагостился что-то у тебя. Тюрьма меня давит.

— Как скажешь, боярин, — сверкнул медвежьими глазками раб, не смея перечить. — Здоров ли ты?

— Только пока дышу вольным воздухом, — Щавель развернулся и вышел.

Он поднялся в свой временный кабинет, взял черновик доклада, достал из ящика стола АПС, сунул за ремень. Посмотрел в окно. За окном была казарма, два шныря с мётлами бранились посреди двора вместо того, чтобы работать. За ними наблюдали расслабленные дружинники. И хотя Литвин отменил боевую готовность, фишку у входа на всякий случай оставил.

«До Белорецка-то далеко как, — подумал Щавель. — Вернусь ли назад? Вернётся ли оттуда вообще кто-нибудь?» Защемило в груди. Владимирский централ пил силу не по часам, а по минутам. «В лес! — скрипнул зубами командир. — Надо выбираться отсюда. До чего же гадское место. На болоте ночью посреди гибельной топи чувствуешь себя комфортнее, чем здесь в тёплой комнате».

Он оставил злосчастное здание, взял на конюшне смирную кобылу, с которой выезжал из Великого Новгорода, и в сопровождении Жёлудя и Лузги отправился искать постоялый двор.

На Большой Нижегородской улице, бывшей городским отрезком Великого тракта, усиленный патруль безжалостно лупил дубинками манагера и двух хипстеров. Один хипстер был московский, в настоящих тонких и кривых джинсах. Другой — местный, корявый, по причине безблагодатности недопревратившийся. Обыватели обходили их стороной и делали вид, будто ничего не происходит.

Завидев верховую троицу, стражники присмотрелись, узнали Щавеля, отдали воинское приветствие и вернулись к прерванному занятию.

«Быстро тут учатся», — подивился старый лучник. Он понял, что с улиц исчезли беженцы, да и образованного класса не видно. Приступивший к исполнению должностных обязанностей городничего Воля Петрович наводил порядок привычными методами. Как любые насильственные методы, действенными.

Ясный, погожий, осквернённый жестоким обращением с интеллигенцией день продолжал своё бесполезное течение. Постоялый двор «Выбор Пути», большой и новый, пахнущий свежей сосной, оказался заполнен крытыми возами. Бродили заросшие до самых глаз дикой шерстью мужики, в конюшне ржали гужевые косматые коньки и породистые башкирские скакуны. Ночью из Проклятой Руси транзитом на Москву прибыл обоз, коему сподручнее было двигаться по тракту, чем по водному пути. Привёз басурманской мануфактуры, лошадей и лесных ништяков, которые произрастают лишь в проклятых землях. Возчики, заслышав про московские беспорядки, ругались, чесались, спорили, куда двигать дальше. Пахли они так, что кроме, как «своеобычно», и сказать было нельзя иначе, дабы смертельно не обидеть. Щавель снял нумер на троих, справился насчёт бани. Баню уже затеяли, пар должен был поспеть через полчаса. Караван встал надолго, обозники хотели осмотреться, прикинуть, распродать ли что-нибудь здесь (галлюциногенная чага шла на ура в любом городе за границей Проклятой Руси) или ехать торговать сразу в Великий Новгород, напрямую к шведам и грекам.

К бане готовились основательно. Принюхивались к свежим веникам, подтаскивали кувшины с пивом. На первый пар собирались люди в количестве пяти человек. После них дожидалась очереди шлоебень, а уж в простывшей бане домывались рабы.

В нумере Щавель с Жёлудем вытаскивали из сидоров чистое исподнее. Лузга оставался караулить огнестрел и имущество.

— У каждой твари свой алгоритм должен быть, — назидательно молвил Щавель. — Места тебе среди людей нет.

Лузга сунул руки в карманы, втянул голову в плечи.

— Я свой алгоритм знаю, — прищурился он. — Гони меня в Орду на кичу! От баланды кровь густеет и уд толстеет.

— Кто в кремлёвской бане ковш навоза на каменку плеснул? — напомнил старый лучник. — Мне светлейший рассказывал. Поездку в Белорецк ты честно заработал.

— Неужто так было? — изумился Жёлудь.

Щавель кивнул.

— Вы у себя в Ингрии стали чухна чухной, — огрызнулся Лузга. — Вам не понять размаха русского характера!

— Не пей много, пока нас нет, — Щавель сложил бельё в аккуратный свёрточек, сунул в мешочек из-под Хранителя, а мешочечек с завёрнутым в кожу Хранителем убрал в сидор. — Во вторую очередь пойдёшь, в парилке ещё жара будет, сердце посадишь.

Лузга покивал.

— Бережёте вы с князем меня для басурманского плена. Хотите кровушки моей напиться, упыри? Хрен вам!

Щавель не стал спорить.

Должно быть, хозяин шепнул караванщику, потому что, когда лучники вошли в предбанник, люди посматривали на них с любопытством и уважухой, а угол вдали от двери предупредительно пустовал.

Щавель распустил косицы, выплел запасную тетиву, расчесал волосы перед парилкой. С чувством великого избавления бросил под лавку пропитанное недугом исподнее.

Хлопнула дверь помывочной.

— Готово, господа! — мимо прошлёпал босыми ногами банщик.

Обозники, предвкушающе похрюкивая, повалили по его мокрым следам. Жёлудь прихватил заблаговременно укупленные отборные веники, для себя и для отца, последовал за ними.

За порогом помывочной обдало влажным жаром. Жёлудь подсуетился, наполнил деревянные шайки, запарил веники.

— Эх-х! — рыкнул плечистый великан лет пятидесяти, бывший в караване главным, и запрыгнул в парилку.

Щавель натянул банную ушанку, залез на полок рядом с ним, на самый верх. Жёлудь, не любивший жара, устроился посерёдке.

— Поддай-ка, Митроша! — распорядился караванщик, и белобрысый бугай щедро плеснул на каменку.

Посидели. Митроша добавил. Пар опустился. Устроившиеся внизу повалили на выход. Щавелю захорошело. Он чувствовал, как раскрываются поры и через них вытекает весь яд. Полок под ним сделался мокрым от пота. Он слегка помахивал, да похлопывал веником, нагоняя на себя пар, затем решил, что достаточно, и выбрался охлонуть.

Жёлудь с караванщиком держались до последнего. Опыт боролся с молодостью. «Я не отступлюсь», — думал Жёлудь. Наконец, разум победил. Караванщик слез с полка и отправился отдыхать. Жёлудь самодовольно ухмыльнулся ему в спину, подождал, когда захлопнется дверь, потом тоже поднялся и с достоинством вышел.