12. А теперь сравним его поведение с тем, как вели себя признанные философы. Сократ не стеснялся разделять ложе с Алкивиадом. Александр же, когда Филоксен, бывший наместником прибрежных областей, написал ему, что в Ионии имеется мальчик, которому нет равных ни по свежести, ни по красоте, и спросил, не прислать ли его, резко ответил: «Ты, верно, совсем не знаешь меня, сквернейший человек, раз пытаешься угодить мне такого рода приманкой». Мы поражаемся тому, что Ксенократ, которому Александр послал в подарок 50 талантов, не принял этих денег, а тому, что Александр послал их, почему-то не поражаемся. Ксенократ не нуждался в богатстве благодаря философии, а Александр нуждался в нем ради той же самой философии для того, чтобы оказывать благодеяния таким, как Ксенократ, людям... сколько раз говорил это Александр, попадая в тяжелое положение или подвергаясь опасности? По той причине, что природа сама по себе обладает свойством вести к прекрасному, мы полагаем, что всем людям свойственно иметь здравые суждения, однако философы превосходят остальных людей в том, что в минуту опасности они сохраняют полную ясность и твердость своих мыслей и следуют не таким общеизвестным утверждениям, как «лучшая доля в одном...» или «смерть — это конец для всех людей», ведь в минуту опасности обстоятельства сокрушают любые выводы, а впечатления от пережитого ужаса лишают суждения всякой ценности, ибо «страх отшибает» не только «память», как говорит Фукидид, но к тому же любые стремления, замыслы и желания, а поэтому философия окружила спасательными канатами...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1. Вчера, кажется, мы забыли сказать о том, что царствованию Александра посчастливилось стать веком расцвета многих искусств и великих дарований, хотя это, пожалуй, пе Александру, а скорее им повезло: разве не получили они знатока и судью, который лучше кого бы то ни было мог оценить выдающееся произведение и щедрее всех вознаградить за него? Говорят, в более поздние времена жил Архестрат, замечательный поэт, но никому не известный и прозябавший в бедности; однажды ему кто-то сказал: «Вот если бы ты жил при Александре, за одну строчку он бы тебе подарил Кипр или Финн-, кию». И я считаю, что лучшие из тогдашних мастеров появились не столько при Александре, сколько благодаря Александру. Ведь урожаи бывают обильными там, где есть мягкий кли-; мат и разреженный воздух, а искусства и дарования расцветают благодаря радушию, щедрости и доброте царя и, наоборот, угасают и сходят на нет вследствие недоброжелательства, скупости и придирчивости правителей. Рассказывают, что тиран Дионисий, слушая прославленного кифареда, пообещал ему в награду талант, а на следующий день, когда тот потребовал обещанное, заявил: «Вчера ты порадовал меня своим пением, порадовал и я тебя надеждами; стало быть, за принесенное тобой удовольствие ты вознагражден тем, что немедленно получил удовольствие сам». Александр, тиран Ферский (только так его следовало называть и не позорить само имя!), глядя на вдохновенную игру трагического актера, пришел в необычайный восторг и был расторгай до слез. Вскочив с места, он поспешно вышел из театра со словами: «Недопустимо, чтобы казнившего стольких граждан увидели плачущим над страданиями Гекубы и Поликсены». Он даже готов был подвергнуть актера наказанию за то, что тот размягчил его дуплу, словно железо. Архелаю, который считался скуповатым на подарки, Тимофей, выступая с пением, много раз намекал таким отрывочком: «Сулишь ты серебро землерожденное». На это Архелай не без остроумия однажды возразил: «Зато просишь ты». Скифский царь Антей, к которому в плен попал флейтист Исмений, приказал ему во время попойки сыграть па флейте. И хотя все присутствующие восхищались игрой и дружно рукоплескали, царь поклялся, что конское ржание ему нравится больше. Вот до какой степени уши его были далеки от Муз, а душа погрязла в стойле, достойная не столько копей слушать, сколько ослов! Ну какой в самом деле может быть расцвет искусствам или почет Музе при таких-то царях? Да они просто не терпят соперников рядом с собой, а потому клеветой и враждой стараются погубить по-настоящему даровитых людей. Таков был опять-таки Дионисий: поэта Филокссна он отправил в каменоломни за то, что написанную тираном трагедию, которую ему велено было выправить, он целиком, от
первой до последней буквы, зачеркнул. Да и Филипп, чересчур поздно получивший начатки образования, в этом отношении был недостоин себя и по-ребячески самоуверен; рассказывают, что с одним арфистом он затеял спор о музыке и решил было, что посрамил его, на что тот, улыбнувшись, спокойно ответил: «Да не случится с тобой, царь, такого несчастья, чтобы пришлось тебе разбираться в этом лучше меня».
2. Зато Александр знал, где нужно быть зрителем и слушателем, а где — участником и исполнителем: он неустанно упражнялся в мастерском владении оружием, чтобы сделаться, по выражению Эсхила,
«бойцом могучим, гибелью противникам»,
тем более что это искусство унаследовал от своих предков Эакидов и Геракла, зато в остальных искусствах он без чувства зависти уступал почести другим соответственно их заслугам и мастерству и не позволял себе из тщеславия пускаться в подражание им. Жили при нем прославленные трагические актеры Фессал и Афинодор. Однажды они состязались друг с другом, причем хорегами были кипрские цари, а судьями—• наиболее опытные из полководцев. Когда победу присудили Афинодору, Александр воскликнул: «Я предпочел бы потерять часть своего царства, чем видеть Фессала побежденным». Тем не менее он не стал просить судей или бранить их приговор, полагая, что он хотя и вознесен властью над всеми, но справедливость обязан соблюдать. А знаменитейшим из комедийных актеров тогда был Ликон из Скарфеи. Играя в одном из спектаклей, к своей роли он добавил строку с просьбой о подарке: Александр рассмеялся и подарил ему десять талантов. Много тогда было и великих кифаредов, в том числе Аристоник, который погиб смертью отважных, поспешив кому-то на помощь в одном из сражений. Так вот, Александр приказал изваять и установить в Пифийском святилище его медную статую с кифарой в руках и копьем наперевес, не только мужу этому воздавая почести, но и музыку славя за то, что она делает людей мужами и как ничто другое наполняет божественным вдохновением и рвением тех, кто по-настоящему воспитан. Он и сам однажды, когда Антигепид исполнял на флейте колесничный напев, под действием мелодии пришел в такое возбуждение и неистовство, что кинулся к лежавшему поблизости оружию и схватил его, подтвердив правоту спартанцев, у которых поется: «к оружию влечет прекрасный звон кифар». Живописец Апеллес и ваятель Лисипп были тоже современниками Александра. Первый изобразил царя с молнией в руке так живо и точно, что говорили, будто из двух Александров Филиппов — непобедим, а Апеллесов — неповторим. Лисипп же впервые изваял Александра взирающим вверх, с лицом, обращенным к небу (именно так часто выглядел Александр, слегка повернув в сторону шею), на что кто-то не без остроумия сочи
нил эпиграмму:
«Кажется, глядя на Зевса, ему говорит изваянье: Землю беру я себе, ты же Олимпом владей». За это Александр издал указ, чтобы никто, кроме Лисиппа, ке делал его статуй. Похоже, что он был единственным, кто умел показать в бронзе нрав царя и вместе с тем отразить в наружности его доблесть; другие же, стараясь воспроизвести характерный наклон шеи, томность и мягкость взора, упускали в нем мужественное, нечто львиное. В числе других тогдашних мастеров был и зодчий Стасикрат, чьи проекты никогда не отличались скромностью, вкусом и изяществом, ио, напротив, чрезмерным размахом и пышностью своей требовали немалых затрат царской казны. Явившись к Александру, он принялся бранить его живописные, лепные и резные изображения как дело рук жалких и ничтожных мастеров. «А я, — сказал он, — могу воздвигнуть тебе памятник из несокрушимого, вечного материала, на мощном основании, наделенный тяжестью незыблемой и непоколебимой. Дело в том, что фракийский Афон в том месте, где он вздымается на наибольшую высоту и виден отовсюду, имеет ширину и высоту вполне подходящие, а также выступы и впадины, напоминающие части человеческого тела, и эту гору, если ее обработать и придать ей определенную форму, можно превратить в статую Александра, подножием своим уходящую в море, в левой руке держащую город с многотысячным населением, а в правой —чашу, из которой, как бы совершая возлияние, будет низвергаться в море неиссякающий поток воды. А золото, медь, слоновую кость, дерево и краски — эти слабые подобия, которые можно к тому же купить, украсть или уничтожить, лучше отвергнуть». Выслушав это, Александр удивился дерзости замысла и похвалил художника, но сказал: «Позвольте уж Афону остаться на своем месте. Хватит и одного царя, о дерзости которого он напоминает. Обо мне напоминать будут Кавказ, Эмод, Танаис, Каспийское море — памятники моих деяний!»
