Мне вспоминаются разговоры с Владимиром Ильичем уже в начале 1922 года, когда он из Горок диктовал ряд поручений и писем по специально для него установленному аппарату с прямым проводом. Но и этот аппарат работал небезупречно. В то время, вероятно, по причине уже начавшегося заболевания, Владимир Ильич особенно остро реагировал на всякий посторонний шум или перерыв при разговоре по телефону. Почти при каждом разговоре Владимир Ильич отмечал, как работает телефон, например: «Сегодня вот телефон хорошо работает», или: «Почему-то только что хорошо было слышно, а вот сейчас опять хуже» и т. п. Особенно памятен нам харьковский провод, по которому Владимир Ильич часто разговаривал и который постоянно портился.

На столе слева обыкновенно лежали папки с бумагами. На протяжении нескольких лет работы у Владимира Ильича я по его указаниям и по своей инициативе пыталась приспособить эти папки наиболее целесообразным для работы Владимира Ильича образом, но это мне так и не удалось. Владимир Ильич поручал завести ему папки для бумаг спешных, неспешных, важных, менее важных, просмотренных, непросмотренных и т. д. Эти папки заводились, бумаги в них помещались в соответствующем порядке, к каждой бумаге прикреплялась записка с кратким изложением сути дела, в начале каждой папки прилагалась краткая опись бумаги.

Папки раскладывались на столе в самом «убедительном» порядке и… лежали себе спокойно и мирно, а нужные ему бумаги Владимир Ильич сгребал на середину стола и, уходя, клал на них большие ножницы. Это означало «трогать не сметь». Или же складывал все нужные ему бумаги в одну совершенно постороннюю папку и уносил с собой. Эта папка непрерывно пополнялась, над ней работал Владимир Ильич. Но, наконец, она разбухала, так как он складывал в нее все новые бумаги, которые почему-либо обращали на себя его внимание, и некоторое время их никто, кроме него, не трогал. Получив разрешение Владимира Ильича, я разбирала их и раскладывала по-соответствующим папкам, выбирая из этих папок устаревшие бумаги в архив.

Несмотря на постоянную неудачу этих попыток, Владимир Ильич почему-то все время возвращался к ним. Он даже сказал однажды: «Вот у такого-то все бумаги в порядке, а я этому никак научиться не могу». В конце концов мы ему завели одну большую папку с отделениями, но результаты были те же. Отделение «самое срочное и самое важное» жило живой жизнью, а остальные мирно спали. Жизнь шла таким темпом, «самого срочного и самого важного» было в ней столько, что на остальное не хватало времени. Ведь не только по бумагам работал Владимир Ильич: все, что ему нужно было знать, он умел узнавать путем личных бесед и наблюдений.

Ящики его стола были всегда заперты, за исключением верхнего левого, в который он складывал все бумаги со своими распоряжениями. Отсюда мы вынимали их по нескольку раз в день для немедленного исполнения.

Однажды после ухода бухарской делегации, в тот час, когда Владимир Ильич обыкновенно отправлялся домой обедать, дверь в кабинет из зала заседаний оказалась запертой изнутри. Предположив, что ее запер сотрудник ВЧК, охранявший другую дверь, и обеспокоенные тем, что поручения Владимира Ильича останутся невыполненными, мы подняли отчаянный стук в дверь. Через несколько минут ее открыл улыбающийся Владимир Ильич. Он был в национальном бухарском халате, который подарили ему бухарцы и который ему вздумалось примерить.

На столе всегда лежали большие ножницы, которыми он сам разрезал конверты с надписью, введенной по его инициативе для особо секретной переписки с ближайшими товарищами:

«Лично, никому другому не вскрывать!», — и перламутровый ножичек для разрезания книг. По поводу этого ножика Владимир Ильич говорил с комическим удивлением: «Сказал мельком, что хотел бы иметь такой ножик, — и на другой же день прислали».

Надо заметить, что насколько Владимир Ильич всегда возмущался и негодовал на «безрукость», не пропуская случая отчитать за нее хорошенько кого следует, настолько же он бывал доволен быстрым и хорошим исполнением и охотно, каждый раз с легким юмористическим удивлением, отмечал его даже в мелочах. Я отлично помню, как он был доволен стенным календарем Госиздата на девятнадцатый или двадцатый год, в котором цифры были так крупны, что их можно было видеть через всю комнату. Он несколько раз с лукавой усмешкой сказал: «У нас это умеют сделать? У-ди-ви-тель-но!» Календарь этот висел на стене против письменного стола, и Владимир Ильич сам срывал ежедневно листок.

На столе было несколько всегда хорошо очиненных карандашей, ручки, клей в пузырьке с резиновым наконечником (который Владимир Ильич называл «гуммиарабик с носом» и которым сам заклеивал особо секретные письма) и другие письменные принадлежности.

Шутки Владимир Ильич очень любил. Мне кажется, вообще, характеризуя его манеру работать, можно сказать, что он работал весело. Его смех — был смехом человека, обладающего кипучей энергией и избытком жизненных сил. Этот избыток сил передавался другим, и все около него жили ярко, радостно, празднично. Только последние два с половиной месяца работы, октябрь — декабрь 1922 года, когда Ленин был уже под гнетом своей болезни, реже слышен был его смех. Распоряжения свои он почти всегда сопровождал шутливыми замечаниями и улыбками. Поэтому было так радостно с ним работать, и самая большая требовательность, самая суровая дисциплина не были в тягость, а воспринимались как нечто, чему подчинялись охотно.

Перед письменным столом стояло простое деревянное кресло с плетеной спинкой и сиденьем, такое же кресло было в зале заседаний. Мягких кресел Владимир Ильич не любил и никогда в них не сидел.

В 1919 году после какого-то небольшого заседания, происходившего в кабинете Владимира Ильича, он поручил мне достать ему «простой человеческий стол на четырех ногах, за которым можно было бы сидеть и писать» (то есть не письменный, не с тумбами). Этот стол был приставлен перпендикулярно к письменному столу, и по обеим сторонам его поставлены большие кожаные кресла.

Кабинет В. И. Ленина в Кремле.

Когда кто-нибудь приходил к Владимиру Ильичу на прием, он вставал, пододвигал одно из этих кресел к своему столу и сам садился ближе, часто наклонившись в позе внимательного слушателя. Владимир Ильич умел слушать, как никто, если беседа интересовала его.

Под письменным столом в ногах по просьбе Владимира Ильича был поле жен кусок войлока, так как у него мерзли ноги. Когда однажды мы заменили этот войлок шкурой белого медведя, Владимир Ильич сделал мне строгий выговор за излишнюю роскошь. Только мои уверения, что будто бы в другом учреждении я видела такие же шкуры в нескольких кабинетах у других работников, несколько примирили его с этим нововведением.

На столе — маленькая лампа с зеленым стеклянным абажуром. По вечерам, если у Владимира Ильича никого не было, он работал при этой лампе, не зажигая люстры. Владимир Ильич ни одного раза не ушел из кабинета, не выключив электричества, и если нам случалось уйти, оставив свет, и он обнаруживал это, то никогда не забывал на следующий день сделать нам замечание за непроизводительный расход электрической энергии. Стеклянный абажур в октябре 1922 года по просьбе Владимира Ильича был заменен мягким.

На блокноте, лежавшем всегда на столе, Владимир Ильич писал заметки, распоряжения и записывал фамилии товарищей, просивших приема. Также он иногда делал пометки на листках календаря.

У двери, ведущей в коридор, стоял небольшой стол, весь заваленный атласами и картами. Географические карты занимали большое место в работе Владимира Ильича. В нижнем ящике одного из книжных шкафов целый склад карт. На печке — наклеенная собственноручно Владимиром Ильичем маленькая карта границ России с Персией и Турцией. Мне казалось, что она ни к чему не нужна, однако Владимир Ильич не разрешал ее снять; он говорил, что привык к тому, что она висит здесь. Владимир Ильич вообще любил обстановку привычную, неменяющуюся. Как будто в этом покое комнаты и вещей, всегда одних и тех же и всегда на старых, привычных местах, он находил отдых от (насыщенной разнообразными событиями жизни.