Это был мой конец.

Я закрыл глаза.

Наступила темнота.

Внезапно, в этой окружившей меня тьме, мне вспомнилась песня. Та самая, которую напевала Ева и которую я никак не мог вспомнить. А ведь я так часто пел её про себя в детстве, когда мне было страшно. Эх, мои некогда любимые четыре строчки…

И я принялся напевать эту песенку теперь. Тихо. Хрипя. Захлебываясь водой и собственной кровью. Не в силах перекричать весь этот шум, с которым умирало всё вокруг, я напевал эти чудесные четыре строчки, дарившие мне когда-то давно успокоение и надежду — то, в чём я нуждался больше всего. То, в чём однажды нуждается каждый. И эти строчки всегда волшебным образом исцеляли меня. Так пускай, решил я, ими теперь всё и закончится. Это будет моё последнее послание миру. Моё последнее издыхание. Мой самый последний зов…

Пусть всегда будет Солнце!

Пусть всегда будет Небо!

Пусть всегда будет Мама!

Пусть всегда буду Я!!!

Эпилог

— Эй, ты живой? — спросил мужской голос.

Я попытался приоткрыть глаза. Тёмное пасмурное небо. Дождь вроде перестал.

— Кажись, живой, — продолжал тот же голос.

Тут я почувствовал на себе чьи-то руки. Они обхватили и втащили меня в маленькую деревянную лодку. Удочка, снасти, ведро с водой…

— Спортсмен, что ли? — всё говорил голос.

С неимоверным трудом я повернул шею. Старик с короткой белой бородой, одетый в дождевик.

— Ёлки зелёные! Нашёл, блин, когда плавать! — сказал он. — Такой ливень хлестал.

Я облизал сухие губы и, еле шевеля ими, проговорил:

— А вы тогда зачем рыбачите, раз ливень?..

Старик заметно удивился.

— Да ты, значит, вполне себе живенький, здоровенький?! — улыбнулся он. — Так это ж традиция моя. После дождя лучше клюёт. Не знал? Я уж лет шестьдесят так хожу.

Старик взялся за вёсла и погрёб к берегу. Я лежал в лодке и смотрел в небо. Из-за непроницаемых туч невозможно было понять, утро сейчас или вечер. И не понять было, где мост и пещера. Видимо, где-то очень далеко…

Старик помог мне выбраться на берег. Я дал ему знак, что дальше сам. Однако только сделал шаг, тут же рухнул на землю. Старик помог мне подняться. Мы находились в каком-то лесу у Верхнегорской реки. Неподалеку, около деревьев, стояла белая «Нива».

— Больше лить не будет, — посмотрев вверх, проговорил старик, и убрал полиэтиленовый навес, под которым лежали дрова. Затем он разжёг костёр, взял из машины большой походный рюкзак и уселся рядом со мной.

— Такую рыбу я сегодня точно не ожидал поймать! — весело усмехнулся он. — Ну, ничего! Мы тебя сейчас отогреем. У меня и водка есть. Сейчас-сейчас. У тебя всё лицо в крови. Разбился о дно, что ли? — Старик вынул бинт и стал им обматывать мне голову. Я сидел и молча смотрел на огонь. — Думается мне, что ты не спортсмен никакой. Что за конверт-то у тебя в руке? Из-за девушки, что ль, в реку бросился? Вон как голову разбил. Ох, молодёжь нынче чувствительная! Вот мы в наше время…

— Ваше время ушло, — перебил я его, сам того не осознавая.

Старик замолчал. Закончив с моей головой, он налил в пластиковый стаканчик водки и протянул мне. Я отрицательно покачал головой, продолжая глядеть на пламя.

— Наше-то — ушло, ну а ваше что? — надувшись, проговорил он. — Ваше даже и не начиналось! Да разве вы живёте сейчас, молодёжь? Разве это жизнь у вас? Чушь какая-то, а не жизнь! Не-е-т… Ваше время ещё впереди.

Старик посмотрел на водку в руке как на что-то требующее незамедлительного разрешения.

— Мы — те, кто постарше — родом из другой страны, — говорил он. — Из той страны, которой уже никогда не будет. И наше время, пожалуй, ушло, это верно. Но мне, вот, как-то всё равно. Я всё такой же рыбак, несмотря ни на что. И люблю своё дело. Если мне запретят ловить рыбу в этой реке, буду искать другую. И никакой дождь меня не остановит. Я буду рыбаком в любом случае. А иного пути и нет. Либо ты тот, кем на самом деле являешься, либо — никто. Так что всё зависит от самого человека.

Старик, будто обидевшись, махнул рукой и сам опустошил предложенный им стаканчик. А я продолжал смотреть на огонь, дрожа от холода и жара одновременно.

— Можете отвезти меня? — спросил я.

— Да отвезу, чего уж там… — сказал старик. — Куда тебе?

Я посмотрел на него, но тут же отвёл глаза. Затем медленно поднялся на ноги и подошёл к реке.

— Так куда везти-то? — повторил старик.

Я снова не ответил.

И, присев, опустил смятые и уже разлагающиеся из-за влаги конверт, несколько листочков и фотографию в воду. Течение тут же подхватило их и понесло куда-то влево. Я неотрывно глядел, как они отдаляются от меня, уменьшаются, пока совсем не исчезли.

И правда, куда?

— Я не знаю, — ответил я. — Мне некуда идти. У меня ничего нет.

— Сбежал из дома, что ли?

— У меня нет дома.

— Как это «нет дома»?

— Я же сказал. Мне некуда идти. У меня ничего нет.

Старик какое-то время молчал.

— Ну что же, — заговорил он. — Тогда интересно у тебя всё получается, парень. Появился откуда ни возьмись — прямо из реки. И теперь — некуда идти. Прямо-таки идеальная возможность начать всё с начала, а? Не думаешь? С чистого листа. Раз тебе некуда идти, и ничего у тебя нет — значит, ты без хвоста. И ничто тебя не может потянуть назад. Считай, заново родился. Снова чистый и невинный, как младенец!

— Невинный… — повторил я тихо.

— Ага! — отозвался старик.

«Прямо как говорил Исаков… — подумал я. — Сейчас новые поколения больше чем когда бы то ни было имеют возможность разглядеть истину, ведь их сегодня уже мало что сковывает. Их не так сильно тянет назад, к старым устоям и ограничениям. Сейчас они особенно «чисты», открыты и способны разглядеть главное…»

Но вот только где это главное?

Где оно?

Я снова повернулся к реке и в следующую секунду меня вырвало.

Старик захохотал:

— Рождение — дело непростое. Но ничего! Скоро станет полегче.

Спустя несколько минут с прежней весёлостью он спросил:

— Ну что, новорожденный? Если некуда идти, то ответь хотя на такой вопрос: чего хочется-то?

Я задумался. А затем произнёс:

— Светить.

— Светить? — удивился старик.

— Светить для других. Таких же, как я.

— Таких же, как ты?

— Потерянных в себе. Во всей этой окружающей путанице. В этом непредсказуемом мире. Светить и напоминать им, что не всё так плохо.

— Странный ты какой-то… — Старик прищурился. — Но вещи говоришь интересные. А родители-то у тебя есть?

— Родители? — переспросил я. Это слово для меня было настолько странным и непонятным, что мне показалось, что я ослышался.

— Да, родители. Мама и папа есть?

— Мама… её больше нет… А папа… возможно, ещё есть.

— Хм… И где же он?

— Я не знаю.

— А кто знает?

— Не знаю, кто знает…

— И что, тебе неинтересно, кто он и где он?

Я снова задумался. А потом тихо сказал, будто сам себе:

— И правда… наверное, неплохо бы теперь найти отца.

Произнеся это, я внезапно начал делать то, что мне было совершенно не свойственно.

Я начал смеяться.

Вначале тихо, просто усмехнулся, но с каждой последующей секундой смех мой усиливался, пока я не принялся хохотать, как душевнобольной. Да что там! Ведь я им и был! Икая, содрогаясь от боли и истекая кровью, хохотал я, не в силах прекратить это. О, Боже! Как же давно я так громко и по-настоящему не смеялся!

Старик, потрясённо глядя на меня, вдруг тоже не выдержал — и подключил свой бас. И вскоре мы уже вдвоём хохотали так, что, наверное, было слышно за много километров отсюда.

Я совершенно чётко вспомнил весь свой жизненный путь. До этого самого момента. Вспомнил — и вдруг будто увидел весь замысел этого пути: а ведь всё это не просто так! ВСЁ ЭТО НЕ ПРОСТО ТАК!

От этого мгновенного, но всеобъемлющего озарения мне внезапно стало так светло, легко и радостно на душе, что я никак не мог перестать смеяться.