Я двинулся к ней, звучно шлёпая галошами по тропинке. Позади кабинки, за низким развороченным забором, начинались холмы с соснами. А немного дальше — вырастал густой лес. Поблизости, где-то во впадине, которую отсюда видно не было, журчал родник.
Справив нужду, я некоторое время решил посвятить прогулке по саду. Утром мысли были лёгкими и чистыми, и мне хотелось продлить это приятное самочувствие. Спрятав руки в карманы толстовки, я выдохнул. Пар вспорхнул у моего лица и тут же растаял в воздухе. За ночь похолодало... Небо стало похожим на кусок выцветшего искорёженного металла. Я вдохнул как можно глубже и закрыл на несколько секунд глаза.
Я здесь. В селе Южное Залиново. А что дальше?
Прошло несколько мгновений — но никакого просвета в густых слоях сознания…
Открыв глаза, я ещё раз огляделся по сторонам. На бечёвке, натянутой между двумя вбитыми деревянными столбами, трепыхалось постиранное белье: полотенца, кофточки, носки, трусики и лифчики. По бокам сада, за тем же забором, располагались соседские земельные участки с домами. Правда, один из них явно был заброшен.
Что ж, делать нечего, понял я. Нужно продолжать дышать, пока у меня ещё есть время. Вот и всё.
Я медленно зашагал обратно по тропинке. Домик в этот ранний час выглядел «романтично». Высохшие и потрескавшиеся доски, проржавевшая треугольная крыша, продавленные лесенки перед крыльцом, маленькая несуразная входная дверь с высоким и толстым порогом… Давно изжившая себя эпоха царствовала здесь на полную катушку. Да, прошлое отсюда не ушло. Уверенно держалось за эту ржавую калитку, за эти скрипучие половицы, за эти висящие на стенах ковры. Дух старины с примечательным и пробираемым до тошноты запахом жирного молока и нафталина. Всё это здесь. Впитано в эти тусклые стены. И здесь живёт Ника. Молодая, юная, живая и ещё на многое способная Ника.
Что её здесь держит? Понятно, что мать болеет, её не оставить, но… уверен, есть здесь что-то ещё. Должна быть какая-то особенная сила, которая бы удерживала молодое сознание в этих условиях. Которая бы, как крючок, крепко вцепилась и не позволяла отдаляться и двигаться дальше. Ведь нужно же куда-то и зачем-то идти по жизни. Но Ника почему-то никуда не шла.
Да, в общем-то, как и я.
*
Ника проснулась в половину десятого. Я к тому времени уже вскипятил чайник, и мы сели завтракать. Странное было утро: без лишних слов, без тяжёлых мыслей, без напряжённых движений… Идеальное утро. Других слов не подобрать.
Я, продолжая зрительный анализ дома, пил чай и смотрел на сгнившие оконные рамы, щели которых были заткнуты тряпьём. Ника заметила мой взгляд.
— Наш дом уже давно признан аварийным и не пригодным для проживания, — сообщила она. — Маме как многолетнему труженику птицефабрики администрация села обещала выдать квартиру. В одном из новых трёхэтажных домов, которые строятся на другом конце села. Только вот уже четвёртый год ждём, а жилья всё нет… Мама проработала на птицефабрике тридцать лет, и когда-то наше село даже считалось одним из первых в стране по количеству производимых яиц.
Ника встала, налила себе и мне ещё по чашке чая и снова села напротив, продолжая рассказывать:
— Может быть, не дают жильё потому, что мама перестала работать из-за болезни. Раньше она была подвижной, энергичной. А сейчас мало говорит и передвигается всё медленнее. А после смерти Вики, я уверена, ей… будет ещё хуже… — Ника стала терять слова. Потянувшись к ножу, она принялась нарезать хлеб. Затем, сложив его ровные кусочки в красивую деревянную расписную тарелочку, подняла на меня свои серо-голубые глаза. — Знаешь, не уезжай сегодня. Побудь ещё немного. А я покажу тебе наше село, хочешь? Смотреть особо не на что, но можно хотя бы просто пройтись, подышать. Потом я приготовлю что-нибудь вкусное. А завтра мне на работу. Если захочешь, то с утра и поедешь.
Я задумался. Уехать сегодня я действительно не мог. Чувствовал, что осталось нечто незавершённое. Да, похороны позади, и вроде бы оставаться здесь не имело больше смысла. Но… мне всё казалось, что я ещё могу и должен хоть чем-то помочь этой семье. Любой мелочью.
— Хорошо, — сказал я и снова оглядел кухню. — Как я понял, ваш дом отапливается исключительно печкой. Сейчас сильно похолодало, я выходил на улицу. Земля обмёрзла, солнца почти не видно. Я наколю дров, если ты не против. И ещё: желательно бы тебе собрать всё бельё. Кажется, будет дождь.
На лице Ники появилась слабая, но умиротворённая улыбка. Она тут же встала, взяла железный тазик и отправилась за бельём. Когда вернулась, разложила вещи в шкаф. Затем предложила повременить с дровами и, пока не начался дождь, прогуляться. А по пути — заглянуть в больницу к её матери.
В одиннадцатом часу мы вышли из дома и двинулись по дороге, круто идущей вниз. Здесь везде были эти спады и возвышенности. Машины появлялись редко. По обеим сторонам улицы выстроились такие же ветхие деревянные дома. И только теперь я обратил внимание на название этой улицы: Советская.
Скоро на пути показалась река. Мы спустились к её берегу. Здесь было очень тихо и спокойно.
— Река… — отрешённо произнесла Ника, глядя на воду. — Как много воспоминаний с ней связано… Мы с Викой часто здесь играли. Бросали камушки в воду. Она всегда бросала дальше. Помню, как мне это не нравилось. Я изо всех сил старалась перекинуть её, но никогда не получалось. Ни разу так и не смогла побить её рекорд.
Ника нагнулась, взяла в руку маленький камушек и, размахнувшись, отправила его в реку. Тот пролетел метров тридцать и, плюхнувшись в воду, исчез, оставив после себя расширяющиеся круги.
— Вот и сейчас она бы бросила дальше. Сто процентов, — договорила Ника.
Мы неспешно побрели по берегу реки. С её стороны нас обдавало холодным ветром. Несколько капель дали знать о неминуемом дожде. Я затянул покрепче замок толстовки. Так постепенно вышли на просёлочную дорогу, и невдалеке показалось кладбище. Мы подошли к могиле Виктории и несколько минут стояли молча.
— Я поняла, что не хочу умирать в этом месте. Не хочу быть закопанной здесь, — не отводя глаз от земли с цветами, тихо заговорила Ника. — Знаю, что когда умру, мне будет уже всё равно. Но как только подумаю о том, что буду лежать в этой земле, бросает в дрожь. Лучше уж пусть меня сожгут, а прах… с прахом разделаться несложно. Вон, выйди в отрытое поле да развей по ветру…
Ника стояла, крепко обхватив себя руками и задумчиво смотря на могилу. Её несобранные волосы и воротник плаща колыхались, но лицо оставалось недвижимым. Я внимательно глядел на неё и понимал: сейчас она где-то в прошлом. В том прошлом, где Виктория ещё жива и здорова…
— Да. Быть развеянной лучше, чем закопанной, — тихо заключила Ника. — Я решила. Меня развеют.
Выйдя из кладбища, мы побрели в сторону домов. И вскоре уже шагали по какой-то улице. Ника рассказывала о парке, мимо которого мы проходили. В нём было много качелей и каруселей — правда, уже давно не работающих. Изогнувшиеся и проржавевшие коряги железных конструкций, некогда предназначенных для восторженных криков, со скрипом покачивались от гулявшего здесь ветра. Только вот «чёртова» колеса в этом парке не было. Но атмосфера и без того складывалась чертовски тоскливой.
Мы добрались до больницы. Я заходить к матери Ники не стал. Остался дожидаться в коридоре. Ника вернулась через пятнадцать минут, сообщив, что маме уже лучше. А также что вечером ей нужно будет принести некоторые вещи.
— Извини, вчера, когда мы приехали, я сказала маме, что ты близкий друг Виктории. Я не знала, как объяснить, что ты — незнакомец, который просто вызвался помочь, — призналась Ника, когда мы вышли из больницы.
— Ничего, всё нормально, — ответил я. — Наверное, так даже лучше.
Дальше мы брели по асфальтной дороге, по краям которой возвышались пожелтевшие берёзы. Откуда-то несло горелой листвой. Дух осени в селе Южное Залиново был проявлен гораздо больше, нежели в городе. Здесь осень чувствовалась как неизбежная прохладная меланхолия в жёлто-коричневых тонах, заполняющая собой всё вокруг.
