Я переехала к зятю в его дом на Морской. В верхнем этаже жил некий Манташев и там происходили кутежи. Вино лилось рекой. Бывали там Их Высочества Борис Владимирович, Мария Павловна и другие. Я тяжело заболела разлитием желчи и целыми ночами не могла спать от шума и музыки. Зять мой тоже целыми ночами пропадал у них наверху! Приезжал ко мне мр. Гиббс, снимал меня для Государыни и уехал в Тобольск. Всевозможные корреспонденты, английские и американские, ломились ко мне, но я видела, кажется, только двух или трех: американца Кроциер-Ионг и Мрс. Дорр. Зять мой получил письмо от своей сестры, что она приезжает и не хочет быть со мной под одной крышей и я переехала к дяде.
24-го августа вечером, в 11 часов, явился комиссар Керенского с двумя «адъютантами», потребовав, чтобы я встала и прочла бумагу. Я накинула халат и вышла к ним. Встретила трех евреев; они объявили, что я, как контр-революционерка, высылаюсь в 24 часа заграницу. Рука дрожала, когда подписывала бумагу: они иронически следили за мной. Я просила отложить отъезд на сутки, так как фактически не могла в этот срок собраться: у меня не было ни денег, ни разрешения взять кого-нибудь с собой. Ко мне, как опасной контр-революционерке, приставили милиционеров. Заведующий моим лазаретом Решетников и сестра милосердия Веселова вызвались ехать со мной. 25-го появилось сообщение во всех газетах, что меня высылают заграницу; указан был день и час. Близкие указывали, что это провокация. Последнюю ночь мои родители провели со мной, из нас никто не спал. Утро 26-го было холодное и дождливое, на душе невыразимо тяжело. На станцию поехали в двух автомобилях, причем милиционеры предупредили ехать полным ходом, так как по дороге могли быть неприятности. Мы приехали первыми на вокзал, в зале 1-го класса ожидали спутников. Родителям разрешили проводить меня до Терриок. Вагон наш был первый от паровоза. В 7 часов утра поезд тронулся, — я залилась слезами. Дядя называл меня эмигранткой. Несмотря на все мученья, «эмигрантка» убивалась при мысли уезжать с родины. Казалось бы все готова терпеть, лишь бы остаться в Россия. Наша компания контр-революционеров состояла из старика редактора Глинки-Янчевского, доктора Бадмаева, — пресмешного божка в белом балахоне с двумя дамами и маленькой девочкой с черными киргизскими глазками, Манусевича-Мануйлова и офицера с георгиевской ленточкой в петлице и в нарядной пальто, некоего Эльвенгрена. Странная была наша компания контр-революционеров, не знавшая друг друга. Стража стояла у двери; ехал с нами тот же комиссар-еврей, который приехал ко мне ночью с бумагой от Керенского. Теперь он был любезней. В Белоострове публика заметила фигуру доктора Бадмаева в белом балахоне и начала собираться и посмеиваться. Кто-то назвал мою фамилию, стали искать меня. Собралась огромная толпа, свистели и кричали. Бадмаев ничего не нашел умнее, как показать им кулак; началась перебранка, — схватили камни с намерением бросить в окна, но поезд тронулся. Я стояла в коридорчике с дорогими родителями, не живая, не мертвая. В Терриоках — раздирающее душу прощанье, и поезд помчался дальше.
В Рихимякки, толпа в несколько тысяч солдат ждала нашего поезда, и с дикими криками окружила наш вагон. В одну минуту они отцепили его от паровоза и ворвались, требуя, чтобы нас отдали на растерзание. «Давайте нам Великих Князей. Давайте генерала Гурко…» Я решила, что все кончено, сидела, держа за руку сестру милосердая. «Да вот он, генерал Гурко» — кричали они. Напрасно уверяла сестра, что я больная женщина, — они не верили, требовали, чтобы меня раздели, уверяя, что я — переодетый Гурко. Вероятно мы бы все были растерзаны на месте, если бы не два матроса-делегата из Гельсингфорса, приехавшие на автомобиле: они влетели в вагон, вытолкали половину солдат, а один из них — высокий худой, с бледным добрым лицом (Антонов) обратился с громовой речью к тысячной толпе, убеждая успокоиться и не учинять самосуда, так как это позор. Солдаты немного поутихли и позволили прицепить вагон. Антонов сказал мне, что он социалист, член Гельсингфорского совета и что их комитет получил телеграмму из Петрограда, — они предполагали, что от Керенского, — о нашей высылке, и приказание нас захватить; рассказал, как они мчались в автомобиле, надеясь захватить также Великих Князей и генерала Гурко, что мы в сущности представляем для них малую добычу и что они нас задержат до тех пор, пока не получат разъяснения Правительства, о причине высылки контр-революционеров за границу. Он сел около меня и видя, что я плачу от нервного потрясения, только что пережитого страха, ласково успокаивая меня, уверяя, что меня, выяснив дело, отпустят. Мне казалось, что все это было подстроено, чтобы толпа разорвала нас. Вероятно и с генералом Гурко также бы разделались, но он был умнее и уехал в Архангельск к англичанам.
Ночью подъехали к Гельсингфорсу. Всех остальных спутников Антонов отправил под конвоем, меня же и сестру он повел в лазарет находившийся на станции. Санитары на носилках понесли меня на пятый этаж. Сестра финка, очень милая, уложила меня в постель, дала лекарство, но через полчаса поднялась суматоха, пришел караул с «Петропавловска», матросы, похожие на разбойников, с штыками на винтовках, какие то делегаты из комитета, требуя, чтобы меня перевезли на «Полярную Звезду» к остальным заключенным. Антонов с ними сердито спорил, но ему пришлось сдаться.
Я спустилась вниз на костылях среди возбужденной толпы матросов. Антонов шел возле меня, все время их уговаривая. На площади перед вокзалом тысяч шестнадцать народу, — и надо было среди них добраться до автомобиля. Ужас слышать безумные крики людей требующих вашей крови… Я уверенная, что меня растерзают, чувствовала себя как заяц загнанный собаками. Антонов посадил меня и сестру в автомобиль и мы начали медленно двигаться сквозь неистовавшую толпу. «Царская наперсница, дочь Романовых. Иди пешком по камням…» — кричали обезумевшие голоса.
На набережной остановились, пришлось лезть по плоту, доскам и, наконец, по отвесному трапу. Спустились на яхту «Полярная Звезда», с которой связано у меня столько дорогих воспоминаний о плаваниях по этим же водам с Их Величествами… Яхта перешла, как и все достояние Государя, в руки Врем. Правительства и на ней заседал «Центробалт». В заплеванной, загаженной и накуренной каюте нельзя было узнать чудную столовую Их Величеств. За теми же столами сидело человек сто «правителей», — грязных, озверелых матросов. Решались вопросы и судьба разоренного флота и бедной России.
Пять суток, которые я пережила на яхте, я целый день слышала, как происходили эти заседания и говорились «умные» речи. В трюме все было переполнено паразитами; день и ночь горела электрическая лампочка, так как все это помещение было под водой. Никогда не забуду первой ночи. У дверей поставили караул с «Петропавловска», те же матросы с лезвиями на винтовках и всю ночь разговор между ними шел о том, каким образом с нами покончить, как меня перерезать вдоль и поперек, чтобы потом выбросить через люк, и с кого начать, — с женщин, или со стариков. Всю ночь Антонов сидел у стола, разговаривая то с тем, то с другим; когда караул гнал его спать, он отказывался, говоря, что исполняет при нас обязанности комиссара и не имеет права спать. Когда караул сменила команда с «Гангута», Антонов ушел и я больше никогда его не видала. Вернувшись на свой корабль, матросы с «Петропавловска» убили всех своих офицеров…
Так провели мы пять суток. Когда нас перевели в крепость, то я заметила, что стала седая. Нас выводили на полчаса на верхнюю палубу, я садилась возле рубки, где так часто сидела с Государыней и где каждый уголок был памятен мне. На этом же месте пять лет тому назад я снимала Императрицу-Мать вместе с Государем и её японскими собачками в день именин Государыни; какая чистота была тогда на яхте, а теперь! Под крики ораторов Центробалта сидели мы, ожидая нашей участи. Кормили нас хорошо: нам приносили мясо, суп, много хлеба и чай. На второй вечер был митинг на площади около «Полярной Звезды» по поводу нас. Толпа требовала самосуда, ворвались делегаты на яхту, обходили наши конуры и нашли, что мы слишком хорошо содержимся. Мыться не было возможности среди матросов. Набрела на двух земляков из нашего села Рождествена… Они говорили, что если бы знали, что это наша Анна Александровна, то как-нибудь похлопотали бы, но теперь ничего нельзя было сделать. Раз вечером я нашла у себя в каюте безграмотно написанное письмецо, которое сообщало, что нас поведут и крепость или тюрьму и что пишущий жалеет меня.
