Все, что было доступно медицине, было сделано для Алексея Николаевича. Государыня кормила его с помощью кормилицы (так как сама не имела довольно молока), как кормила она и всех своих детей.

У Императрицы при детях была сперва няня англичанка и три русские няни её помощницы. С появлением наследника она рассталась с англичанкой и назначила его няней вторую няню, М. Ив. Вишнякову. Императрица ежедневно купала наследника и так много уделяла времени детской, что при Дворе стали говорить, что Императрица не царица, а только мать. Конечно, сначала не знали и не понимали серьезное положение здоровья наследника. Человек всегда надеется на лучшее будущее. Их Величества скрывали болезнь Алексея Николаевича от всех, кроме самых близких родственников и друзей, закрывая глаза на возрастающую непопулярность Государыни. Она страдала в была больна, а о ней говорили, что она холодная, гордая и неприветливая: таковой она осталась в глазах придворных и петербургского света даже тогда, когда все узнали о её горе.

«Милая Мария Ивановна!» писала А. А. Вырубова М. И. Вишняковой — няне наследника Алексея: «Я случайно узнала, что в В. живет наш Алек. Никол., который имеет сношения с Царским… Сделать будто покупку, упаковать мои тетради, которые переписывали Ш. и В., и все переслать на его адрес. На это получите подробные инструкции от меня».

Что это за тетради, о которых беспокоилась Анна Александровна Вырубова, наперсница Императрицы, возлюбленная дочь всемогущего «старца»? И кто такие таинственные «Ш.» и «В.», которые тетради эти зачем-то переписывали?

Уже одно происхождение Вырубовой-Танеевой предопределяло её близость к Двору, к верхушке той касты, которая «делала историю» и к которой одним фактом своего рождения принадлежала Вырубова.

А. А. Вырубова девятнадцатилетней девушкой зимой 1903–1904 г. была назначена городской фрейлиной, а в 1905 г. ей было предложено заменить заболевшую свитскую фрейлину, княжну С. И. Джамбакур-Орбемани. После этого и начинается её сближение с Александрой Феодоровной, повлекшее за собой с годами полный отказ от личной жизни и полное растворение её личности и воли в воле и личности «возлюбленной Государыни».

Женщина по-своему далеко не глупая, Вырубова сделалась членом царской семьи; «сестрой во Христе» Императрицы. Судьбы этих людей «переплелись, заткнулись, что называется, мертвой петлей». И для неё уже не было возврата, как бы не сознавала она временами весь ужас своего положения: «Как, в сущности, все ужасно! Я была втянута в их жизнь!… Если бы у меня была дочь, я дала бы ей прочесть мои тетради, чтобы спасти ее от возможности или от стремления сблизиться с царями. Это такой ужас! Точно тебя погребают заживо. Все желания, все чувства, все радости — все это принадлежит уже не тебе, но им. Ты сама уже не принадлежишь себе»… «Вот только записывать — это мой отдых». Но и «это удается редко»…

Alter ego Императрицы Александры Феодоровны, Вырубова знала и видела очень много, будучи не безмолвный свидетелей, а активный участником всей многосложной игры, где шахматной доской была огромная страна.

Итак, Вырубова находилась в самом сердце той лаборатории, в которой, как мы уже сказали, «делалась история». И молодая фрейлина очень рано, вскоре после её приближения ко Двору, начинает вести летопись, куда добросовестно заносит все, что проходит перед её глазами, как на экране кинематографа, все, что видит она со своего исключительного места, на которое ее «поставил Бог». На страницах её дневника нашли себе отражение весьма значительные исторические события, исключительно сенсационные признания и совершенно мелкие, но всегда показательные факты; за наблюдениями и выводами рассудительной женщины идут наивные «откровения» невежественной кликуши; трагедия перемежается здесь с комедией, и, вслед за страницами, насыщенными патетикой и лиризмом, разыгрывается пошлый фарс.

Вырубова считала, что она «не сама от себя», а «орудие судьбы», «только орудие судьбы». «Те, что прочтут мои записки, поймут это именно так». И дневник, который она вела, был тоже в её глазах окрашен в тона предопределенности, и значительность этого дела возрастала вследствие того, что главным действующим лицом является здесь, наряду с «Мамой» — Александрой Феодоровной, «святой Старец» — Григорий Распутин. Здесь «все освящено его памятью», и «лишиться этого — значит оторвать часть больного сердца». Поэтому, дневник, который она вела в течение ряда лет и особенно интенсивно — в последние предреволюционные годы, ей «дороже всех бриллиантов». Её беспокойство за сохранность её «тетрадей» возрастает еще и потому, что она, в конце-концов, с годами, начинает понимать, какое значение они представляют и какой ключ к пониманию многого они в себе содержат. Ведь «святой Старец» ей заповедал:

«Оставь ключ на видном месте!…»

И вот — «раньше мне казалось, что и после моей смерти мои записки будут только для немногих. Ибо все то, что связано с именем: царей, должно остаться тайной. Но теперь (октябрь 1917), когда многое изменилось, когда все опрокинулось, я думало, что теперь мои записки примут другое назначение. И если после меня их кто-нибудь огласит, то это поможет разобраться во многом».

Мысль о том, чтобы «тетради сохранить и потом перевезти на тот берег», уже не оставляла Вырубову после того, как одна такая тетрадь была отобрана у неё во время обыска в 1917 г. Эта тетрадь была предъявлена ей при допросе 6 мая 1917 г. чрезвычайной комиссией, учрежденной Временным правительством для расследования незаконных действий бывших министров. Меньше всего озабочена сейчас эта «наивная, преданная и несчастливая подруга Императрицы» спасеньем своего материального достояния. Что для неё сокровища Голконды, все алмазы земли!… «Пусть возьмут все, пусть возьмут бриллианты, только бы остался дневник, освященный Его памятью. Освященный именем Старца». «Разве Его слова не дороже золота, бриллиантов и жемчужин из короны?… Вот почему «сохранить эти тетради так же важно, как сохранить душу для тела».

Забота о спасении её архива очень быстро превращается в idée fixe в подлинной смысле этого слова. Навязчивая идея настойчиво преследует ее, не дает ей покоя. Ведь она понимает, что «этого никому никогда не восстановить». «Ценности в худшем случае могут отобрать, — так и Бог с ними… Я на это смотрю без страха. Гораздо больше меня занимает вопрос о моих дневниках. Это прямо сводит меня с ума», признается она в письме к Л. В. Головиной от 18 мая 1917 г. «Мои тетради», «мои записки», «мои дневники» — без конца повторяет она на разные лады, пока, наконец, не приходит к необходимости позаботиться о дубликате, раз такая опасность угрожает оригиналу. Пропадет одно — останется другое. И не рассеется бесследно опыт её столь необычайной жизни, освященный старцем, мудрым учителем, великим пророком.

«Ах, Любочка», пишет Вырубова Л. В. Головиной в упомянутой выше письме от 18 мая 1917 г., «я все думаю о том, что если бы перевести мои дневники на французский язык… На тот случай, если оригинал не удастся провезти, чтобы дома остался след. А лучше, чтобы дома остался на французском: если будет обыск и найдут солдаты тетради, то на французском не заинтересуются, а русская возбудит интерес. Я уже думала это сделать сама, да у себя боюсь держать. После того, как у меня взяли одну тетрадь, я даже думать боюсь держать их у себя… Подумай, как вся это сделать»…

Итак, раз «мысль, что все может пропасть, доводит меня до ужаса», то надо, наконец, осуществить зародившийся план о французском дубликате. И за эту-то работу принимается Мария Владимировна Гагаринская («Шарик», «Шурик», «Шура»), ревностная поклонница «святого Старца», член кружка Вырубовой и её близкий друг. («Шариком» прозвал М. В. Гагаринскую Распутин).