9 января.

Я сказала Маме:

— Он необычайный. Ему все открыто. Он поможет Маленькому. Надо его позвать!

Папа и Мама боялись. А у Маленького шестой день кровь шла[112].

— А что, если не поможет?

А он так ослаб, он был в опасности.

— А что, если он не поможет? — говорила Мама. — Знаешь ли ты его? Верить ли ему?

И я уж и сама не знаю, как это случилось, но я сказала Маме:

— Он пророк. Ему многое дано от Бога. Он сказал, что он со мной связан одной цепью, и эта цепь приковала нас к Маме…

И еще сказала Маме:

— Помнишь сон?

И Мама испуганно сказала:

— Аня, пусть он придет. Это… Да будет воля Божья!

И, когда совершилось великое чудо, и Маленький был спасен, Мама сказала:

— Аня, это он! Это его я видела во сне! Это он!

Сказала мне Мама:

— Когда старец положил свою руку мне на голову и сказал: «Вот, дитя твое спасено!» — я уже знала, что он посланник Бога.

7 мая 9 г.

Опять вспоминаю, как это было.

Машенька[113] пришла ко мне и сказала:

— Чудный-чудный! Боюсь его — и без него уже не могу!

И при этом вся бледная, трясется… Глаза большие… И слезы…

Я не поняла, о ком она.

Говорю ей, чтобы рассказала все толком. А главное, чтобы успокоилась. А то вдруг Маленький проснется и спросит ее.

А она вся трясется. Потом и говорит:

— Я о сибирском пророке. Чудный он. Мял меня, тискал[114], на пол бросил, бил… А я в слезах его руки и ноги целовала… И такая во мне благодать и такая во мне радость, что скажи он «умри!» — лягу! И нет во мне для него ни в чем отказу. Его последняя раба по гроб жизни!

Я никогда не видала такого благоговения. И когда я у неё спросила:

— Что же он повелел тебе делать теперь?

Она сказала:

— Он сказал: «Пойди ко всем, кого встретишь, всем скажи: «Явился большой пророк, который всему миру несет великую радость… очищение от грехов плоти…» И еще сказал мне: «Запомни, что мои лучшие дары я берегу и понесу в царские покои. Чтобы на себя принять всякое горе, которое может с ними приключиться!»…

И после этого она, как в бреду, ушла от меня.

11 июня — 9.

Шурочка[115] говорит, Вел. Княгиня[116] ей сказала:

— До тех пор, пока ты будешь бегать к этому развратному мужику, дня тебя мой дом закрыт.

И еще сказала:

— …[117] и твоему мужу[118] даны ключи (он уже…)[119].

А Шурочка, как овечка, присмирела.

7 сентября.

Машенька потом говорила с Мамой. Тогда уже Маленькому дали няньку. Она рассказывала Маме о радении старца. Мама слушала ее с умилением, потом мне сказала:

— И старец и Мэри (так она Машу зовет) — они оба из народа, и их вера, как все, что исходит от них, чисто народная. У них мы должны учиться верить и воспринимать все просто, без раздумья.

9 сентября.

Маша рассказывает:

— Когда мне выпал высокий счастливый жребий быть няней Маленького, я пошла помолиться, чтоб Господь мне помог честно выполнить это дело. И по дороге мне встретился странник, Васенька Блаженный. Я ему дала пятачек и половину просвиры. Он от пятачка отказался, а просвиру взял. «Иди», говорит, «девушка, с миром. Господь тебе поможет. А трудовую копеечку на свечку отдай». Я так и сделала. А ночью во сне видела, будто во дворце я. Колыбель передо мной золотая, вся в каменьях дорогих. А в колыбели дитя как ангелятко — все в белом. Не то шелк, не то полотно, как тюль тонкое. И гляжу на дитя — и взять его на руки боюсь: такое оно нежное и хрупкое. Не дай Господи — уроню, думаю. Расказнят меня. Руки так и трясутся. А он, Маленький, проснулся и радостно так лопочет и рученки тянет. Я к нему. Взяла на руки — он смеется. И мне так светло и радостно! Хочу в глазаньки его посмотреть, и вдруг — Мать Пресвятая Богородица! — вижу у него на лобике черный крест, этак между глазами. Испугалась я, думаю, не я ли оцарапала. А сама так и дрожу, и надо мной голос чей-то. «Не бойся, девонька, я из мужиков, и ты из мужиков… оба мы царский корень соблюдали!» Поглядела кругом — никого, нет. А голос точно в ушах звенит! Уж после, — говорит Машенька, — вошел старец и позвал меня: «Девонька!» Я сразу его голос признала. Он, он самый — во сне ко мне приходил!

Между прочим, Мама мне рассказывала, как Маша была оставлена в няньках.

Когда Маленькому должны были дать мамушку, то я помню, как все измучились. Первая кормила три дня и заболела (доктор признал нервное потрясение, вызванное страхом, что не угодит). Вторая тоже: побыла пять дней — у неё оказалось мало молока (у неё был первый ребенок, и она по нем тосковала, оттого уменьшилось молоко). Третья кое-как приспособилась. А когда подбирали няню, то Мама многих отослала. А когда вошла Маша, то Анастасия,[120] тогда еще крошка, залепетала:

— Няня, няня!

Мама сказала:

— Господь через младенца указывает, что эта будет няня!

Так и порешили на ней. Хотя доктор и обратил внимание Мамы на то, что Маша очень нервная. Но мама сказала:

— Мое сердце к ней тянется. Я ей доверяю.

1 марта 1910.

Что делается с Зинотти?[121] Не понимаю. Только один раз я видела ее такой возбужденной. Это было в Петергофе. Двор выехал только в июне. Уже начались белые ночи. Мама в этот год чувствовала себя лучше. Устраивались балы. Мама с Орловым танцовала… Я с замиранием сердца следила за ними. Действительно, это была поразительная пара. Она — гордая, величественная от любви. Вся, как солнце. Горит… И он — сильный, сильный, такой красивый! Счастливый и гордый её любовью… И так мне было больно… Я глаз не могла оторвать от этой пары. Я никогда не думала особенно о своей красоте. Меня иногда смущала моя полнота, но я и об этом мало думала. А тут у меня такая зависть к Маме: трое детей, а такая гибкая, стройная. И я искренно тогда поверила в то, что он ее, Маму, просто любит. От этой мысли пришла разбитая, глаза горели, а слез не было. Сидела одна. Вдруг — Зинотти. Она ко мне редко ходила. Да и как ей уйти? Она никому не доверяла Маму, особенно после смерти Агинушки. Да и вообще она редко кого жаловала. Ко мне была привязана.

Пришла взволнованная. Быстро так заговорила. А когда она говорила быстро, я ее с трудом понимала. У неё слова так и сыпались. Слог[122] итальянского с немецким и еще французские и русские отдельные слова.

Из всего я поняла одно:

— Мама любит этого офицера, и это большое будет несчастье.

И когда я ей говорила о том, что Мама умный и честный человек, что она ничего лишнего себе не позволит, что она прежде всего — царица, а потом уже любящая женщина, Зинотти раскричалась, стала топать ногами и говорить:

— Ты ее не знаешь, никто не знает! А она… и не только она, а все женщины в её семье такие, что из-за любви у них — безумие, эшафот… монастырь, тюрьма!

И столько страшного наговорила мне Зинотти. И сама дрожала от страха:

— Удержи ее, удержи!

А когда я ей сказала, что ей это легче делать, чем мне, что она ей ближе, — она заплакала.

— Вот уже больше месяца, — сказала она, — как Мама запретила мне говорить об Орлове. Пригрозила тюрьмой, высылкой на родину… И я не того боюсь, — боюсь, что без меня она, Мама, погибнет… О, — кричала Зинотти, — ты не знаешь, никто не знает, а я знаю, что она безумная, безумная, как её мать! И я так за нее боюсь!