«Неужели и меня он не любил? Неужели я для него была только ширмой?»

Мадлен покраснела, как будто опасаясь, что кто-нибудь может прочесть ее мысли. С тревогой она оглянулась на Жако.

Жако по-своему понял взгляд Мадлен. «Силы человеческие, — подумал он, — имеют предел, в особенности силы женщины… Надо поддержать Мадлен во что бы то ни стало». Вслух же он произнес:

— Конечно, самым легким было бы для тебя сесть здесь, посреди улицы, и с презрением, или, вернее, безразличием, смотреть в лицо жандармам, которые вдоволь поиздеваются над тобой, прежде чем прикончить. Но так поступают самоубийцы, а не борцы. Ты на меня не пеняй, если я скажу тебе прямо, что думаю: ты была невольной соучастницей предательства Люсьена, а теперь сознательно хочешь изменить знамени, на котором написано: «Борьба до конца!»

Они входили во двор, который им подробно описал Кри-Кри. Сердце Жако учащенно билось от волнения; он бросил взгляд на Мадлен. Она шла, опустив голову, а на щеках ее блестели слезы.

— Подумай, наконец, о Жозефе. Мы оставили его на руках мальчика…

Но эти слова были уже лишними. Упреки Жако, его искреннее волнение и простые, казалось бы, истины, которые он произносил, нашли дорогу к сердцу Мадлен. Не поднимая головы, она пробормотала:

— Я пойду с тобой, Жако.

Обрадованный Жако протянул Мадлен руку. Ответив на его горячее пожатие, она почувствовала, что не одинока. Оба они в этом огромном, захваченном версальцами городе походили на песчинки, затерявшиеся в море.

Люк, через который вылез Кри-Кри, оставался открытым. Жако и Мадлен стали спускаться по ступенькам, ведущим в колодец.

Город пробуждался к жизни. Чаще стал доноситься бой барабанов. Начиналось страшное воскресенье последней майской недели 1871 года.

Хотя на баррикаде оставалось еще пятнадцать бойцов, но со стороны можно было подумать, что она покинута людьми. Версальцы не возобновляли атаки, а коммунары бесшумно готовились к последней встрече с врагами.

Лимож возбужденно шагал, выбирая проходы между камнями, бочками и мешками. Несколько раз он останавливался у фортепиано, которое было принесено сюда в качестве заградительного баррикадного материала. Чьи-то заботливые руки извлекли его из груды мешков с песком, обломков мебели, вывесок и бревен, нагроможденных вдоль только что возведенной стены. Около фортепиано стояла даже скамейка. Видимо, кто-то надеялся в часы досуга, в перерыве между боями усладить свой слух нежной мелодией или хотел рассказать на языке музыкальных звуков — самом выразительном языке — о чувствах, влекущих к борьбе, заставляющих рядовых людей превращаться в смельчаков, презирающих опасности и смерть.

Этьен, угадавший намерение Лиможа, снимавшего с раскрытой клавиатуры какие-то предметы, жестом дал ему понять, что сейчас играть не время.

Предрассветный туман рассеялся; из-за туч, густо покрывавших небо, показалось солнце, и лучи его заиграли на нежной зелени широколиственного каштана, случайно уцелевшего, несмотря на стрельбу. Белые цветы его, как длинные свечи, поднимались над стеной баррикады.

Предместье Бельвиль расположено в возвышенной части Парижа, а улица Рампоно занимает в нем одно из самых высоких мест, представляя собой как бы вершину предместья. Лимож поднялся на груду камней и, укрываясь за толстым стволом дерева, рассматривал окрестность. С улицы Фобург-дю-Тампль, находившейся неподалеку, доносилась канонада. Версальцы, заняв больницу Сен-Луи, где вчера еще коммунары владели прочными укреплениями, громили теперь с этой позиции баррикаду на улице Сен-Мор. Кроме баррикады Рампоно, это было единственное укрепление, которое еще оказывало сопротивление.

Но вот выстрелы прекратились. Наступила зловещая тишина.

Этьен сказал, подойдя к Лиможу:

— Мне кажется, наша баррикада — теперь единственный уголок Парижа, где еще сохранилась рабочая власть… Улицу Сен-Мор, повидимому, уже заняли версальцы. Успеют ли наши проникнуть в каморку Кри-Кри незамеченными?

— Смотри, — перебил его Лимож, — на улице Сен-Мор, где еще ночью держалась кучка гарибальдийцев, появился трехцветный флаг. Я должен его сбить.

Лимож навел шаспо; он долго целился. Раздался выстрел.

— Так… — сказал он с удовлетворением. — Заряд не пропал даром.

— Послушай-ка! — обратился к нему Этьен. В тоне его звучал укор. — Во-первых, ты нарушил боевой устав: без моего приказа ты не должен был стрелять. Вот видишь, ты разбудил товарищей раньше, чем нужно. Во-вторых, ты сам просил забыть, что ты поэт, а ведешь себя так, точно ты на Парнасе[43], а не на баррикаде, окруженной врагами. Твой выстрел, может быть, вдохновит твою фантазию, но нашему делу не поможет…

— Я не понимаю тебя, Этьен, — с жаром возразил Лимож. — Мы с тобой для того и находимся здесь, чтоб будить воображение Франции, а может быть, и всего мира!

— Не спорю. Но нельзя забывать, что через час, а может быть, и еще раньше к нам подойдут враги, чтобы нас уничтожить. Усвой себе, что каждая пуля должна быть обменена на жизнь врага.

Разговор их был прерван молодым коммунаром, который, приблизившись к Этьену, сказал с улыбкой:

— Там пришла какая-то красотка. Она требует, чтобы ее пропустили к командиру.

— А, — весело отозвался Этьен, — это, должно быть, вчерашняя красавица из верхнего этажа пришла за обещанным удостоверением. Пропусти ее. Знаешь, Виктор, — обратился он к Лиможу, когда коммунар скрылся за баррикадными нагромождениями, — быть может, этой простой девушке суждено войти в историю Парижской коммуны или, по крайней мере, в историю баррикады улицы Рампоно. Сделай для нее все, что надо, а я пойду сменю посты… Только разговаривайте потише. Враг должен считать, что баррикада пуста. Пусть они подойдут поближе. Мы встретим их горячо!

Лимож сделал несколько шагов навстречу девушке и остановился. Поэт был поражен: перед ним стояло очаровательное юное существо с глубокими синими глазами, золотыми волосами, маленьким пунцовым ртом и вздернутым носом. Особенно чарующим показалось Лиможу то, что от всей фигуры девушки веяло жизнерадостностью и свежестью. Все это резко контрастировало с суровой обстановкой полуразрушенной баррикады.

В свою очередь растерялась и Жюли, когда вместо Этьена, к которому шла, увидела перед собой стройного молодого человека в бархатной куртке и в кепи федерата. Длинные черные волосы мягко спадали на его плечи.

— Я пришла к тому человеку, который стрелял из моих окон, — начала было она, но запнулась. Улыбка и восторженный взгляд Лиможа смутили ее.

— А разве я не могу заменить Этьена? — спросил Лимож. — Говорите, что вас привело сюда.

— При перестрелке повредили мебель моей хозяйки… — начала Жюли.

— Ах вы, наивное дитя! — засмеялся поэт. — Вы просто забавны! О какой мебели может итти речь сейчас, когда никто не считается с человеческими жизнями…

— Вы не знаете мадемуазель Пелажи, — перебила Жюли. — Если пострадает ее обстановка, она захочет, чтобы я заплатила убытки из своего жалованья. А это значит работать на нее всю жизнь… Это значит, что сестренка Ивонна останется без корсета, который я ей давно обещала, а матери я никогда не смогу купить теплой шали…

— Знаю, знаю, — сказал Лимож, растроганный горячей речью девушки, — Этьен обещал дать вам удостоверение, и оно сейчас будет написано… Как ваша фамилия?

— Жюли Фавар.

Лимож достал из кармана помятый листок бумаги и карандаш. Тщательно разгладив бумажку, он написал: «Удостоверяю, что, вопреки яростному сопротивлению Жюли Фавар, я насильно ворвался в квартиру ее хозяйки, гражданки Пелажи, и обстреливал оттуда версальских солдат. Ответными выстрелами была повреждена мебель. Виктор Лимож».

Прочитав вслух удостоверение, он протянул листок Жюли со словами:

— Это годится?

— Да, благодарю вас, — ответила девушка, краснея.