Тайяскарон безошибочно определил нахождение талисмана Джаганнатхи и вонзился точно в центр золотого украшения. Талисман взвыл, застонал, но не умер, как случалось прежде, а просто стал видимым, заодно проявив и своего свирепого хранителя. Это был огромный серебристый демон со странной, уродливой головой – бесформенной, шишковатой и скользкой, словно и она была сделана изо льда. Глазницы были огромными и чрезвычайно глубокими, а глаза... глаза оказались мертвыми и пустыми. Каэтана была уверена в том, что истинный Имр исчез тогда, когда его убил Солнцеликий, а то странное существо, что сейчас пыталось сражаться с ней, всего лишь слепок, жалкое подобие, неумирающая ненависть давно умершего. Громоздкий, но стремительный и ловкий, он возвышался над ней словно скала. В его левой лапе было зажато опасное оружие – цветок, у которого вместо лепестков во все стороны торчали клинки длиной в локоть. В правой было копье.

Никто ничего Каэтане не говорил, но она знала наверняка, что одно прикосновение этого копья ввергнет ее в Серый мир, где власть Мелькарта во много крат сильнее. Если же ей нанесут рану, то объединенными усилиями талисманы Джаганнатхи постараются использовать ее кровь, чтобы помочь пространству Мелькарта проникнуть в нее.

Многочисленные предыдущие противники оказали ей неоценимую услугу: она постоянно училась. Ей не давали покоя, все время пытаясь уничтожить ее – маленькую Богиню Истины; и она научилась защищаться так, как никто другой в этом мире. Она и выжила лишь потому, что на нее нападали постоянно, каким бы парадоксальным ни казалось это утверждение. Имр был грозен, могуществен и искусен; когда‑то Аэ Кэбоалану пришлось потратить немало сил, чтобы убить его, но Каэ была сильнее. Просто только она одна знала истинную цену той вере, надежде и любви, которыми дарили ее окружающие, спасая от зла, загораживая, словно самой крепкой броней. И все же ей приходилось тяжело. Она чувствовала, почти видела, как распахивается перед ней тоннель, уходящий в бесконечность, как клубится в нем бесформенное нечто, обретая форму и содержание, как тянет к ней свои многочисленные щупальца. Липкие и холодные, они прикасались к ее лицу, пытались схватить за руки и за ноги, обвиться вокруг туловища. Они пытались проникнуть под кожу, под ребра, чтобы высосать из нее живое тепло и заменить его мраком и пустотой пространства Мелькарта. Не Имр был смертельно опасен маленькой воительнице, но тот, кто тысячелетия подряд управлял этой марионеткой, наполнив ее своей собственной сутью.

Каэтана, которая прошла огонь и воду, тренируясь с Вечным Воином, навсегда запомнила его науку: никогда не отвлекаться на посторонние мысли во время сражения. Особенно – с опасным противником. И потому ей было нелегко заставлять себя, впитавшую в плоть и кровь это наставление, в этот раз поступать диаметрально противоположным образом. Но, думая о поединке, она бы неминуемо проиграла.

Жажда мести, ненависть к врагу, просто безразличие или равнодушие; боль и скорбь об умерших – все, что таится в глубине души, использовал Мелькарт в своих интересах, все обращал на пользу себе. И потому Каэтана думала о невозможном.

Она думала о Мосте, о том месте, которое изредка принимало ее и давало возможность встретиться с самым необходимым и дорогим человеком. Она отдыхала душой, вспоминая Эко Экхенда и последние дни, проведенные с Тиермесом.

Показалось ли ей, что Имр засомневался, немного замедлил нападение?

Во время путешествия Каэтана неоднократно повторяла своему спутнику о том, насколько опасно для него прямое столкновение с пространством Мелькарта. И теперь Аэ Кэбоалан метался в своем золотом кругу, находясь в относительной безопасности, вынужденный смотреть на отчаянное сражение между маленькой богиней и Имром, который стал чем‑то другим за истекшие тысячелетия. Кэбоалан беспокоился за нее, но помнил наставления и старался удержать самого себя от глупостей.

Наконец Каэ удалось высоко подпрыгнуть и изо всех сил вонзить лезвие Такахая в плоть врага. Клинок заскрежетал, словно резал металл, но все же одолел бешеное сопротивление и по рукоять погрузился в тело Имра, пригвоздив к нему талисман Джаганнатхи, словно диковинную брошь. Два жутких вопля слились в один; корчился на дне каменного колодца умирающий демон, и медленно умирало украшение из зеленого золота.

Наконец все стихло.

– Уф, – сказала Каэ, вытирая пот со лба. – Правда, бывает и пострашнее, но это тоже не мед. Подержи‑ка меня, сияющий.

– Восемнадцать, – сказал Ниппи, обращаясь в пространство.

В этот момент у Каэтаны подкосились ноги, а тело стала сотрясать мелкая дрожь. У нее стучали зубы и холодный пот заливал глаза. Даже панцирь Ур‑Шанаби был не в состоянии обогреть свою хозяйку, даже тепло Солнечного бога не могло дать ей желанного покоя. Это была усталость – старая, как само сражение за Арнемвенд, и оттого еще более сильная.

– Некогда сознание терять, дорогуша, – продолжал перстень. – Остался последний рывок, и я искренне советую не расслабляться прежде времени. Искрящегося я попросил бы быстрее доставить госпожу на колесницу и немедленно возвращаться на Вард вплоть до моих дальнейших распоряжений.

Бесстрастные морды золотых грифонов впервые за все время их существования выразили что‑то похожее на недоумение.

* * *

Тиермес не слишком часто посещал свои храмы. А посещая, на глаза жрецам не показывался, на моления почти никогда не отзывался, справедливо полагая, что смерть – вполне реальное явление и лишний раз подтверждать факт своего существования не имеет смысла. Будучи истинно могущественным существом, он не нуждался в том, чтобы это могущество за ним признавали те, чье мнение его не интересовало. Правда, даже если бы со Жнецом решил поболтать на эту тему дух Вселенной, и тот был бы выслушан весьма холодно и сдержанно. Владыка Ада Хорэ прекрасно знал как свои сильные, так и слабые стороны. И потому в старый храм, находящийся в Мерроэ, он явился без особой охоты, подчиняясь исключительно собственному внутреннему голосу.

Жнец предпочел бы, чтобы внутренний голос отправил его в более уютные и приятные для души места, чего, однако, не случилось. И он спокойно принял этот щелчок судьбы.

Грозные жрецы Тиермеса, пожалуй единственного из Древних богов, которому во все времена поклонялись истово, не имели счастья общаться со своим богом. Многие их поколения выросли и прожили всю жизнь в непоколебимой уверенности, что Тиермеса видеть нельзя – это смертным, сколь бы высокого ранга они ни были, запрещено. И когда поздно ночью в двери храма постучал высокий седой человек, назвавшийся гуахайокой Гейерредом и потребовавший ни много ни мало разговора с грозным богом преисподней, в храме случилась настоящая суматоха. Просто так прогнать самого гуахайоку было невозможно, следовало измыслить удобную форму отказа. К тому же верховный жрец, как только окончательно проснулся, моментально сообразил, что в одиночку, без свиты и охраны, на взмыленном коне, полководцы и верховные военачальники прибывают только в случае крайней нужды. Неурочный час посещения подтверждал эту мысль. Следовательно, Гейерреда нужно было выслушать, но как тогда поступить с ним?

Рассуждал Теронай недолго. И уже бежали к серебряным воротам младшие жрецы, чтобы приветствовать позднего посетителя и предложить ему свое гостеприимство.

Нельзя сказать, что Тиермес пальцем не шевелил для защиты своих приверженцев. Около трехсот лет тому назад один из правителей Мерроэ позарился на богатства храма, особенно же поразили его серебряные тяжелые ворота, выложенные сапфирами, аквамаринами и алмазами и полыхавшие нестерпимо ярким синим огнем. По велению короля был послан к храму обоз и отряд из пяти сотен тяжело вооруженных, закованных в сталь рыцарей, чтобы немедленно перевезти все эти сокровища в королевскую казну. Конечно, Тиермес так и не явился на зов своих жрецов; но зато пальцем небрежно указал, и несколько демонов смерти и два или три младших божества явились на место событий, после чего события стали развиваться явно не в пользу королевских слуг. Их оторванные головы той же ночью были выставлены на всеобщее обозрение в парадном зале дворца в Кайембе. После этой неудачной попытки серебряные ворота никого и никогда не привлекали иначе как произведение искусства.