Оруженосец понимающе кивнул. Стараясь не смотреть на живот Изабо, он встал и боком попятился к двери.

– И ещё… Постарайтесь пока поменьше говорить о красных крестах, которые вам померещились, – проводил его голос королевы.

20 ноября, за три дня до убийства на улице Тампль, в ознаменование мира и согласия, которого требовали все принцы и сеньоры Франции, герцог Луи Орлеанский прибыл в Париж, чтобы протянуть руку дружбы своему давнему неприятелю – коротышке Жану, получившему после смерти отца титул герцога Бургундского. Кузены принародно обнимались, лобызались, обменивались драгоценностями и вместе приняли причастие.

Однако, показная дружба мало кого смогла обмануть, и, в первую очередь, королеву Изабо.

«Бургундский волк подобрался к самому горлу», – подумала она тогда готовая ко всяким неприятностям. Но даже в самых смелых своих предположениях ей и в голову не могло прийти, что уже через три дня произойдёт это наглое убийство!

А самое главное – зачем?!

Бургундец не мог не понимать, что на него, на первого, падёт подозрение. И, раз уж решился на этакое злодейство, то либо он совсем обезумел, либо тайком заручился у Парижской знати настолько мощной поддержкой, что совсем ничего боится. И выходит, что бояться отныне следует ей…

Сидя на краю размётанной постели, почти не замечая волнующееся в утробе дитя, королева перебирала в уме все тревожные и подозрительные знаки последних дней и последних часов, которые помогли бы ей определить круг заговорщиков.

«Луи никогда не уходил от меня ночью – думала она, – всегда ждал рассвета. Но сегодня за ним пришел Томас де Куртез – камердинер короля (!) – и сказал, что мой полоумный супруг срочно требует герцога к себе…

На первый взгляд, не так уж странно. Шарль любит выдергивать людей из постели, особенно, из моей. Но сегодня… Неужели он знал о покушении?!»

Королева сжала голову руками.

«Нет, не может быть! Во время приступов Шарль сам хватается за меч и разит всех, без разбора, как это было во время похода на Бретань. Он не стал бы посылать камердинера – явился бы лично, и душа Луи сейчас горела бы в аду вместе с моей. Но, когда разум короля светлеет, никто и ничто не принудит его к убийству из-за угла…

Значит, что? Значит, Бургундец подмял под себя ближнее окружение Шарля, и теперь те, кто управляет настроениями безумного короля, кормятся с его рук…»

Королеве стало жарко. Она подошла к узкой бойнице в стене, крестом прорезающей стену особняка, и жадно вдохнула отголоски холодного ночного воздуха

«Ох, Луи, Луи, с тобой последнее время было непросто, но теперь я осталась совсем одна… Очень скоро Бургундец добьётся прощения за твое убийство, и только Бог знает, что в таком случае, будет ожидать меня… Заточение? Изгнание?

Если король к убийству непричастен, то сейчас коротышка, скорей всего, в бегах. Но он обязательно вернётся! И, когда он вернётся, то станет здесь полновластным хозяином. Все будут искать с ним дружбы. И мне придется тоже…»

Королева безвольно привалилась к холодной стене.

«Господи, и за что только он меня так возненавидел? Что плохого я ему сделала? Я всегда была так мила, всегда тепло относилась к его отцу и братьям! Что же до политики… Боже мой, я всего-навсего любила Луи, поэтому и была на его стороне!»

Перед глазами Изабо вереницей протянулись обрывочные воспоминания о последних трёх днях. Вот Жан Бургундский выходит из-за спины короля, чтобы пожать руку Луи.., вот он наклоняется, чтобы поцеловать её.., вот смотрит – смотрит страшно и страстно… Вот протягивает руку вечером, на приёме, чтобы вести её на танец, и снова смотрит так, что холодеет спина…

Внезапно, в голове королевы мелькнула спасительная и очень приятная догадка: «А что если, Бургундец просто влюблён и ненавидит меня потому что ревнует?»

Она выхватила из кованного держателя на стене горящий факел и пошла с ним к противоположной стене, где стояло большое венецианское зеркало. «Я хороша, – сказала себе Изабо, поворачиваясь самым выгодным ракурсом. – Я все ещё хороша… А три дня назад, в соборе, причесанная и убранная, во всех своих драгоценностях, была просто прекрасна! Вот коротышка и смотрел на меня так, как смотрят только ревнивцы, готовые на всё…»

Факел дрогнул в руке, и отражение королевы затрепетало. От неверного света в глубинах зазеркалья что-то тоже дрогнуло, пугая Изабо, и она невольно вспомнила…

Тринадцать лет назад, когда умер Шарль Мудрый, так и не успевший заключить политически выгодный брак между своим сыном и дочерью герцога Баварского-Ингольштадского, дело до конца довел Филипп Бургундский. Завершая начатое братом, искавшим сильных союзников в Германии, он привёз племяннику в качестве невесты 15-летнюю Елизавету, которую на французский манер все стали называть Изабо.

Ах, какие были времена! Тогда народ ещё обожал свою королеву, отдавая должное её застенчивому взгляду, нежному цвету лица и безупречному вкусу. Изабо сама придумывала себе наряды, головные уборы и, желая скрыть маленький рост, ввела в моду каблук, так выгодно изменивший осанку дам французского двора. А ещё – глубокое декольте, потому что ей всегда было что показать.

Изабо вздохнула, глядя в зеркало. Свободной рукой натянула сорочку на груди так, чтобы чётче обозначились формы, и залюбовалась отражением.

Да, грудь у неё – всем на зависть, даже, несмотря на выпирающий живот и предыдущие двенадцать беременностей. Хорошо ещё, что организм у Изабо обладает удивительными свойствами восстанавливаться очень быстро. Не будь этого, все вынашивания и роды совершенно бы её изуродовали. Уж и так, по словам врача, последняя беременность завершилась трагично именно потому, что случались они слишком часто. Новорожденный мальчик, к сожалению, умер едва родившись. А ведь она хотела назвать его Филиппом, в честь старого герцога Бургундского, вопреки всем возражениям со стороны Луи…

Изабо поникла и отпустила сорочку.

Ну, вот теперь возражать некому. Она вольна назвать будущего ребёнка, как хочет… И теперь, скорей всего, назвала бы мальчика Луи – в честь отца… Жаль только, что и он должен умереть. Если и не в буквальном смысле, что было бы благом и для него, и для неё, то для двора и света этот ребёнок вообще не должен существовать.

А жаль. Возможно, он стал бы любимым…

Из двенадцати детей, которых королева родила, живы лишь семеро. Но даже из них любит она далеко не всех. Пожалуй, больше всего старшего, Луи – он дофин и сможет, если что, заступиться за мать. Да ещё малышку Катрин, потому что она, как никто, похожа на своего убитого отца…

Но четырёхлетнего Шарля Изабо видеть не может!

Уж этот точно от короля…

Она нарочно отослала сына в Пуатье, несмотря на шушуканья при дворе и косые взгляды за спиной. Отослала, чтобы не маячил перед глазами и не напоминал о дне своего зачатия…

По телу королевы пробежала дрожь отвращения, и двойник в зеркале тоже задрожал.

Мужа своего она никогда не любила.

Шарль не понравился Изабо с первой же встречи. Сначала своими близко посаженными маленькими глазками, а потом постоянным желанием её облапить и затащить в постель.

Старые придворные дамы, видя слёзы на глазах юной королевы, утешали её, приговаривая: «Ничего, ничего, стерпится – слюбится». Но терпеть Изабо становилось все тяжелее. А когда она впервые встретилась взглядом с голубыми глазами молодого герцога Орлеанского, и не просто так, и далеко не по-родственному, стало ясно, как Божий день – не «слюбится» никогда. Страсть, вызванная братом мужа, поглотила её целиком и показала, как счастлива может быть женщина в любви.

С тех пор Изабо еле терпела слюнявые поцелуи мужа и его суетливые, полубезумные ласки. А тот, как назло, словно раззадоривался отвращением жены. Устраивал по поводу и без повода турниры и увеселения, а потом завершал их всегда одной и той же фразой: «Я порадовал вас, душенька. Теперь порадуйте и вы меня». И только воспоминания о тайных и таких бесконечно сладостных свиданиях с Луи, и надежда на новые, спасали Изабо во время тягостных обязанностей на супружеском ложе.