Сумароков обратился к актуальному вопросу перевода. «Похвален» лишь тот перевод, в котором сохранен «склад» речи ее народа: «Что хорошо на языке французском, / То может скаредно во складе быти русском». Главное при переводе произведения с одного языка на другой – адекватная передача его содержания. Для этого переводчик должен найти верные пути своей работы. Профессионализм его работы связан с аксиомой «Творец дарует мысль, но не дарует слов». В основе профессионального становления лежат образование и самообразование – последнее Сумароков уподоблял процессу, когда «Трудолюбивая пчела себе берет / Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед» (114).
Рассматривая литературное поприще, Сумароков писал о том, что художником может стать только тот, кто, с одной стороны, обладает талантом, а с другой – способностью и готовностью много трудиться. Талант – дар человеку свыше: «Без пользы на Парнас слагатель смелый всходит, / Коль Аполлон его на верх горы не взводит». В результате, «тщетно все, когда искусства нет». Вместе с тем «Стихи писать не плод единыя охоты, / Но прилежания и тяжкия работы» (114).
Как и Буало, Сумароков обратился к жанрам литературы, подчеркнув, что как вступление на стезю писательства, так и анализ писательских трудов требуют знания законов литературы. В характеристике идиллии Сумароков обратил внимание на то, что герой-пастух не может быть «крестьянину примером» и не может быть представлен «придворным кавалером». Жанровое содержание определено следующим образом: «Вспевай в идиллии мне ясны небеса, / Зеленые луга, кустарники, леса, / Биющие ключи, источники и рощи, / Весну, приятный день и тихость темной рощи. / Дай чувствовати мне пастушью простоту / И позабыти всю мирскую суету» (115). Элегия оценена как «плачевный музы глас», в ней «сердце говорит», поэтому «противнея всего в элегии притворство». В жанре оды значимы яркость представленных в ней чувств, а также аллегорические знаки и легендарные картины. Соответственно этому функционирует жанровая форма: «Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает» (115). В сатирах, эпиграммах и баснях Сумароков актуализировал их сатирическое содержание: сатиры учат «безумных не бояться», а эпиграммы («остры и узловаты») и басни (с их «невкусными» шутками) являются призмой видения мира и себя в этом мире. Например, эпиграмма сравнивалась с «зеркалом», что «в сто раз нужняй [нужней] стекла». Обратился автор «Наставления» и к героической поэме, в «складе» которой выявил такую норму ее поэтики, как наделение изображаемого особой силой и мощью. Однако в условиях XVIII века произведение этого жанра, на иронический взгляд Сумарокова, «бурлака Энеем возвещает», «а лужа от дождя – не лужа, окиян» и т. д. (117).
Поскольку литературные интересы классицизма были связаны в первую очередь с театром, особое внимание Сумарокова, и не только как автора трагедий и комедий, но и как аналитика, обращено к драматургии. Сумароков разделяет классицистическую установку на сценическую двужанровость: требуется либо трагедия – «Коль ток потребен слез, введи меня ты в жалость», либо комедия – «Для смеху предо мной представь мирскую шалость»; но «Не представляй двух действ моих на смеси дум» (116). Подтверждая закон классицистического триединства, Сумароков подчеркивал, что представление действительности отрицает возможность того, чтобы «бытие трех лет во три часа вместить», поэтому «старайся <…> в игре часы часами мерить» (116). Кроме того, как остроумно писал автор «Наставления», «Не сделай трудности и местом мне своим, / Чтоб я, зря твой театр имеючи за Рим, / В Москву не полетел, а из Москвы в Пекин» (116).
В утверждении Сумароковым воспитательного значения искусства содержится не только классицистическое требование его современности, но живое человеческое убеждение в том, что искусство должно необходимо покарать пороки и способствовать процветанию «святой добродетели» (116). В первую очередь эту миссию должна осуществлять драматургия, так как посещение театра доступно представителям ряда социальных слоев, прежде всего высших: «Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, властитель / Восходят на театр» (116). Сумароков подчеркивал значимость комедии и к ней предъявлял особые требования: «Смешить без разума – дар подлыя души», а «смешить и пользовать – прямой ее <комедии> устав» (116).
В посмертном собрании сочинений Сумарокова (1787) были опубликованы такие его литературно-критические работы, как «Некоторые строфы двух авторов», «К несмысленным рифмотворцам», «О стопосложении» и др. В них высказана тревога по поводу состояния «российского красноречия», или «словесных наук», «увядающих день ото дня» и «грозящих увянути надолго» (122). В анализе проблемных узлов «словесных наук» в этих статьях использован прием обращения к молодым писателям, к публике. Так, рассматривая оду, Сумароков выставил краеугольное классицистическое требование: «по моему мнению, пропади такое великолепие, в котором нет ясности», а внимание драматургов сосредоточил на проблемах глубокого знания изображаемых событий: «не пишите только трагедий», «ибо в них невежество автора паче всего открывается» (119). Рекомендации и советы соседствуют с жесткими категорическими суждениями, позициями и установками: «Язык наш великого исправления требует, а вы его своими изданиями еще больше портите»; «что еще больше портит язык наш? худые переводчики, худые писатели, а паче всего худые стихотворцы»; «Лучше не имети никаких писателей, нежели имети дурных» (120–121).
В своих выступлениях Сумароков вел постоянный диалог с современниками – Ломоносовым и Тредиаковским. При этом отношение Сумарокова к одному и к другому совершенно различно: «Вспомянем его <Ломоносова> с воздыханием, подобно как творца "Тилемахиды" <Тредиаковского> со смехом»: «Ломоносов толико отстоит от Тредиаковского, как небо от ада». Но литературные претензии предъявлены не только Тредиаковскому, которого Сумароков упрекал в «дурном стопосложении», но и Ломоносову: «Великим был бы он муж во стихотворстве, ежели бы он мог вычищати оды свои» (119). Сумароков с горечью писал о том, что Ломоносов не следовал его советам и что постоянно находились те, кто стремился стравить его с Ломоносовым.
В этой связи Сумароков вновь и вновь поднимал профессиональные вопросы. Так, продолжая спор о стихосложении, он связывал ошибки Тредиаковского с его (Тредиаковского) необоснованной установкой на некое правильное чтение стихов читателями даже тогда, когда это не определено ритмически: «Г. Тредиаковский, колико много он от меня не наслышался о спондеях, никак не мог поняти, что спондей у нас иногда хорей, иногда ямб, и полагал он по непонятию своему, что претворение спондеев в хореи и ямбы зависает от единого благоволения писателя. Но сие благоволение будет ли читателю законом, а паче будет ли такое стопосложение слышно читателю, как мыслил автор. <…> Автор узаконяет, но и сам узаконению разумного читателя подвержен» (122).
Упрек Ломоносову также серьезно мотивирован: Ломоносов, «не будучи ни грамматистом, ни знающим чистоту московского произношения», «местоимения включил <…> в частицы речений, а некоторые наречия во предлоги». В сущности, Сумароков подчеркивал, что эмфатика связана только со знаменательными частями речи и служебные части речи не несут эмфатического ударения и не могут, выражаясь современным языком, стать «сильной позицией» текста; в ряде случаев его не несут и местоимения (в первую очередь личные). Если происходит немотивированное смешение функций знаменательных и служебных частей речи, то возникает ситуация, определенная Сумароковым как «вся нечистота стопосложения», которая «от худого употребления спондеев, местоимений, союзов и предлогов и происходит» (122).
В результате, Сумароков уже в условиях XVIII века подчеркивал: «стихи без чистого стопосложения есть труд легкий и самая скаредная проза». Эта мысль будет развита Ю.Н. Тыняновым в работе «О композиции "Евгения Онегина"» (1921–1922, полностью опубл. в 1974 г.): «Деформация звука ролью значения – конструктивный принцип прозы; деформация значения ролью звучания – конструктивный принцип поэзии»[54]. Ю.Н. Тынянов выдвинул понятие семантического порога: «Исключительная установка на имманентное звучание в поэзии <…> влечет за собою сугубую напряженность в искании смысла и таким образом подчеркивает семантический элемент слова; наоборот, полное небрежение звуковой стороной прозы может вызвать звуковые явления (особые стечения звуков etc.), которые перетянут центр тяжести на себя»[55].
