Он не сознавал этого и с унылой надеждой все ждал, все верил, что придет и к нему в конце концов "светлая идея" и выручит и возвеличит его. А когда эта идея вдруг явилась перед ним в образе Андрея Воронько в нарядной "Крутой Марии" — он ее просто не заметил, не угадал.

Этого он себе до сих пор простить не мог. "Как я с моим чутьем мог это проворонить?" — думал он. А когда рекорд Абросимова все-таки состоялся и Рудин узнал об этом — он не обрадовался, а пришел в ярость. "Как? Без меня?!" Только это и было в нем. В том, что произошло в ночь на первое сентября на "Крутой Марии", он увидел не трудовой подвиг шахтера, а только хитрую интригу против себя; за горами добытого угля разглядел не Абросимова и Воронько, а Журавлева и Нечаенко. "А-а! — негодовал он. — Карьеру делаете за коей спиной? Подсидеть меня хотите?" Иначе он и представить себе не мог смысла участия Журавлева и Нечаенко в этом деле.

Тогда-то он и обозвал рекорд Абросимова очковтирательством. Хотел даже комиссию для разбора дела создать. Но тут пришла "Правда" с известием о рекорде Стаханова, и Рудин понял, что он опять попал впросак. Однако он даже не извинился перед Абросимовым, ему это и в голову не пришло, он просто сделал вид, что ничего не было, а сам судорожно заметался, забеспокоился, как бы наверстать упущенное, как бы изловчиться и на ходу вскочить в поезд, на который он было опоздал. И, как всякий отстающий человек, он стал шуметь и суетиться больше всех.

Теперь и он чуял, что на шахтах Донбасса настало необычайное время. Он говорил себе: ну, теперь уже не зевай! Теперь только греми! Сколько вырубал Стаханов? 102 тонны? Значит, надо дать 200! 300! 500! Эти цифры заплясали в его воображении, ничего, кроме них, он уже не видел. Теперь он и день и ночь носился на своем газике по району, организовывал новые рекорды (он называл их "мои бомбы"), не ел, не спал, охрип, но чувствовал себя прекрасно. Он даже помолодел, повеселел; явилась прежняя энергия, а с нею и старые надежды. Скептик стал энтузиастом. Когда Забара вырубил 300 тонн, Рудин ликовал больше всех, больше самого Забары, больше фотографов и репортеров, которых он притащил с собой на шахту.

И вот — выступление Андрея Воронько на партийном собрании. Опять Воронько. Опять Нечаенко!..

"Да, скверная, скверная история! До обкома дойдет. А может быть, и до ЦК. Кажется, на собрании газетчики были. Как же я-то не сдержался? Да, плохо… Надо поскорее выпутываться… пока не поздно… Но как? Как? Как?" — беспорядочно думал он, блуждая взглядом по знакомым стенам кабинета и дольше всего задерживаясь на телефонных аппаратах и кнопке звонка. Но кому позвонить? Кого позвать? Кто выручит?

Он машинально нажал кнопку звонка.

— Что, Василий Сергеевич здесь? — хрипло спросил он у секретарши, когда та явилась.

— Здесь. Только что пришел. Позвать?

— Нет, — подумав, сказал Рудин. — Не надо.

Но когда секретарша ушла, пожалел, что так сказал. Вскочил, быстрыми шагами выбежал из кабинета, пересек приемную и вошел к Журавлеву.

Журавлев был одни. Рудин сразу же цепким взглядом впился в него: знает или не знает Журавлев о том, что произошло на "Крутой Марии"? По лицу Журавлева этого нельзя было понять. С обычной вежливостью приподнялся он навстречу; обычный холодок в глазах… "А с другими людьми у него и лицо другое!" — неожиданно и ревниво подумал Рудин: прежде он вообще не обращал внимания на то, какое у Журавлева лицо. Дружбы между ними не было. Рудин ни с кем не дружил здесь. "Дружба бывает только между равными!" — объяснял он себе, а кто же здесь мог быть равным Рудину? А сейчас он пожалел, что дружбы не было. Неизвестно, как начать разговор. Откровенно говорить невозможно. Как вообще держаться с Журавлевым? А Журавлев молчал.

— Да-а… Веселенькие истории происходят у нас в организации… — сказал Рудин, опускаясь в кресло; он хотел это сказать как можно беспечней, натуральней, попробовал даже засмеяться, но смех не вышел, слишком много злости клокотало сейчас в Рудине. — Веселенькие, нечего сказать…

— А что? — глухо спросил Журавлев.

— Да мне сегодня на "Крутой Марии" форменную обструкцию учинили… Не постеснялись…

— Я слышал о собрании…

— Вот как! — подозрительно вскинулся Рудин. — Быстрая же у тебя информация! — скривил он рот.

Журавлев промолчал.

— Ну и что же ты думаешь об этом?

— О чем именно?

— Ну, о том, что произошло на собрании? — нетерпеливо вскричал Рудин.

Журавлев пожал плечами:

— А что ж тут думать? Человеку нельзя запретить выступать с критикой.

— Но как? Как выступать?

— А как? Говорят, неплохо выступил… — невольно улыбнулся Журавлев.

— Кто это говорит? Нечаенко? Так он первый бузотер и демагог в районе. Его давно прогнать следует.

Журавлев ничего на это не ответил, только усмехнулся уголками рта: прогони, мол, попробуй! И Рудин вдруг с тоской почувствовал свое бессилие и свое одиночество.

Но сдаваться он еще не хотел.

— Демагогия! — проворчал он. — Только, брат, не на того напали. Знаю я эти номера! Не выйдет! Рудина знают! Кто этим бабьим сплетням поверит?

— А это не сплетни! — негромко проговорил Журавлев. — Все так и было на "Красном партизане".

— А ты уж и на "Красный партизан" успел сбегать?

— Зачем? Люди оттуда приходили. Рассказывали. Как говорится: шила в мешке не утаишь.

— Да кто? Кто? Какие люди? — вскочил Рудин. — Кто они, эти шептуны? Имена требую! Имена!

— Зачем же нервничаешь? — остановил его Журавлев. — Обыкновенные люди были. Коммунисты. Напрасно ты на Воронько обижаешься, Семен Петрович! — усмехнулся он. — Не выступи Воронько — другие б выступили. Шила в мешке не утаишь, — снова повторил он.

— Ах, вот как? — закричал Рудин. — Так и ты с ними против меня? — Он уже снова потерял власть над собой. — Мой авторитет тебе глаза ест? Я вам поперек дороги встал?

Журавлев брезгливо поморщился.

— Какие у тебя все слова неподходящие: "я", "меня", "мое"…

— А ты не увиливай! Не увиливай! Прямо говори!

— А я и не увиливаю! — вдруг нахмурившись и тоже подымаясь с места, произнес Журавлев. — Хочешь мое мнение знать — изволь! Воронько прав. И выступил правильно. И Нечаенко прав. И не остановил его — правильно. А ты кругом неправ. И вел ты себя на собрании неправильно, не по-партийному…

Он произнес все это, ни разу не повысив голоса, спокойно, веско и очень рассудительно — именно рассудительно, словно приговор объявлял. И этот тон, этот глуховатый, бесстрастный голос подействовал на Рудина больше, чем иные речи. Рудин словно увидел вдруг все, что стояло за спиной Журавлева и придавало такую силу его словам, — всю громаду партии, — и он обмяк и медленно опустился в кресло.

— Возможно… Конечно… — пробормотал он. — Ну, ошибка. Признаю… Я там погорячился, на "Крутой Марин". Нехорошо! Но представь себя на моем месте… — Он приподнялся, неуверенно взглянул на Журавлева и понял, что тот не может представить себя на месте Рудина, и сочувствия к Рудину в нем нет, и искать его нечего.

Ранним утром шестого ноября 1935 года в столицу, на Октябрьские праздники, по приглашению Московского Совета приехала большая делегация донецких шахтеров и металлургов. Были здесь и Алексей Стаханов, и Дюканов, и Константин Петров, парторг шахты "Центральная-Ирмино", и многие другие знаменитые люди Донбасса. Были тут и наши герои — Андрей Воронько и Виктор Абросимов.

В жизни Андрея Воронько за последнее время произошли большие перемены. Вскоре же после собрания, на котором он выступил против Рудина, в район прибыла комиссия обкома партии и с ней инструктор ЦК КП(б)У. Комиссия работала недолго и открыла многое, о чем и представления не имел и не мог иметь Воронько. Рудин был спят с работы и тотчас уехал из района. Первым секретарем горкома был избран Василий Сергеевич Журавлев, вторым — Нечаенко. При этом Нечаенко было дано клятвенное обещание, что через год он — уж теперь наверняка! — будет отпущен на учебу. Обязанности же секретаря шахтпарткома на "Крутой Марии" были временно возложены на Андрея.