— Нет, отчего же? — раздался вдруг негромкий голос Деда. — Это возможно.

Андрей обрадованно повернулся к нему.

— Да? Правда ж? — благодарно воскликнул он и подумал: "Какой же хороший человек Дед!"

— Вполне возможно. Отчего ж? — равнодушно подтвердил Дед и поднял сонные глаза на Андрея. — Все у вас? — спросил он.

— Да-а… Это — все.

— Гм… Ну-ну! Хорошо. Тогда, что ж, бувайте здоровы! — неожиданно сказал он, мотнув головой и придвинул к себе бумаги. Разговор был окончен.

Андрей растерялся.

— А… а рекорд? — ничего не понимая, спросил он.

— А про рекорд забудь! — строго сказал Дед. — Забудь! Слышишь? — приказал он. И опять углубился в бумаги.

Но тут уже Виктор взорвался.

— То есть как же забудь? Нет. Стой! Мы про это забыть не можем!.. Вот это где у нас! — крикнул он и гулко ударил себя кулаком в грудь.

— А я говорю: забудь! — не повышая голоса, но властно и с силой повторил Дед. — Понял? Не будет у меня на шахте рекордов. Пока я жив — не будет!

— А ты легче, Игнатович, легче!.. — возмутился и дядя Прокоп. — Ты не забывай себя. Зачем же так? Мы к тебе не с просьбой пришли. Мы, если хочешь знать, мы требовать пришли. Не один ты на шахте хозяин. Мы, брат, все хозяева.

— Плохой же тогда ты хозяин, кум! — сердито скривился Дед. — Хороший хозяин — тот даже о своей собаке думает. А ты… ты разве о людях подумал? Эх, ты! — с горечью сказал он. — Стыдно! Стыдно, старик! Ну, пускай они, — презрительно мотнул он головой на ребят. — Они молодые, им прославиться надо, выскочить… А ведь ты старый горняк. Ты б хоть о товарищах подумал…

— А о ком же я думаю? — растерялся старик. — Невжели о себе? — Он ничего не понимал.

И ребята не понимали. "Да что ж мы плохого сделали? — встревоженно спросил себя Андрей. — Мы ж не для себя… Мы же для шахты… для всеобщей пользы?!"

Кажется, только один Светличный тонким чутьем политика разнюхал, в чем тут дело. Он усмехнулся и осторожно, как-то вкрадчиво даже, спросил:

— Рекордов боитесь, Глеб Игнатович?

Дед сразу же поднял на него глаза. Светличный ему не нравился. Он уже слышал о нем, что беспокойного нрава человек, всех на шахте критикует. "Видать, молодой, да ранний!.. — недоброжелательно подумал он о Светличном. — Студент. Карьеру делает. Все они нонче такие. Грамотен. Умники. Критиканы!.."

Он насупился.

— Я, сынок, ничего не боюсь, — сказал он угрюмо. — Стар я бояться.

Но Светличный словно не слышал этого.

— Боитесь, что после рекорда вам план повысят? — опять невинно, даже как бы сочувствуя Деду, спросил он.

— И этого не боюсь. У нас начальники умные. Не мальчишки.

— А главное, боитесь, что нормы повысят? Так, что ли?

— Я о людях думаю… — нетерпеливо махнул рукою Дед, желая прекратить допрос.

— А о государстве? — тихо спросил Светличный.

— А государство, — раздражаясь и повышая голос, ответил Дед, — это и есть мы — рабочие люди, шахтеры.

— Верно. Значит, будет богаче государство, будем богаче и мы, шахтеры?

— Да… Будут богаче шахтеры — будет богаче государство.

— А вы что же думаете, после рекорда станут шахтеры беднее?

Теперь и дядя Прокоп, и Андрей, и Виктор поняли, наконец, в чем дело.

— Ах, Глеб Игнатович, Глеб Игнатович! — обрадованно воскликнул дядя Прокоп, и у него на сердце стало легко и весело, словно тяжкий камень свалился. — Вот о чем ты беспокоишься, добрая душа! Так мы и это подсчитали, ты не сомневайся! Куда как вырастут заработки шахтеров после рекорда! Ведь больше угля дашь — больше и получишь…

— Кто получит? — рассердился Дед. — Этот вот… — мотнул он головой на Виктора, — да этот… — мотнул головой на Андрея, — да еще три-четыре таких же молодых, ловких… А остальные? А все?

— А кто ж остальным мешает хорошо работать? — искренне удивился Андрей. — При нашем методе всем работать легче.

— Вы б, товарищ заведующий, не на отстающих, а на передовиков равнялись бы. Передовиков бы поддерживали… — с обидой сказал Виктор.

— А что вас поддерживать? Вы и так вон какие зубастые! Кто вас обидит? А слабых да сирых, кроме меня, защитить некому.

— А ведь это хвостизм, Глеб Игнатович! — мягко сказал Светличный и пристально посмотрел на Деда.

И тогда, может быть, за долгие годы впервые вдруг взорвался Дед. Он вскочил с места и с дикой силой грохнул волосатым кулачищем по столу.

— А-а! Хвостизм? — прохрипел он. — Готов уж ярлык? Ты, видать, скорый на такие дела… — крикнул он, с ненавистью глядя на Светличного.

Его шея побагровела, да так страшно, что Петр Фомич испугался: вот сейчас хватит старика удар.

— Что вы, Глеб Игнатович! — метнулся он к нему. Но Дед грубо оттолкнул его, он теперь никого не видел, кроме Светличного.

— Хвостизм? — прорычал он. — Ах, ты, ты!.. — ему не хватало ни слов, ни воздуха. Он задыхался. Так вот в чем обвинили его теперь! В том, что он о своих детях, о шахтерах печется? Да! Пекусь! Зато не о себе.

"Мне для себя ничего не надо. Ни каменных палат, ни длинных рублей, ни карьеры, слышь ты, студент?" Он в одной комнате живет. Он все свои деньги раздает людям. Он ничего с собой в могилу не унесет, не бойсь!.. Ни одна чужая копейка еще никогда не прилипала к его рукам. Все им — шахтерне, землякам, детям.

А государство? "Э! — рассуждал он. — Государство наше богатое, не оскудеет".

Государство… Погруженный в мелочные заботы о своей шахте, о своих шахтерах, он редко размышлял о нем. Государство представилось ему огромным золотым мешком; раньше этот мешок принадлежал капиталистам, сейчас принадлежит рабочим. Ради этого и революцию делали, и кровь проливали, и сам Дед свою кровь пролил. И сейчас он, как умеет, служит государству. Ведь не для себя ж он уголь-то добывает! Не хозяйчик же он в самом деле и не приказчик у хозяина!..

Но в глубине своей заскорузлой души, сам того не сознавая, понимал он себя не человеком, поставленным от государства управлять государственной шахтой, а как бы артельным старостой, выборным от рабочих. И, как настоящий староста, норовил он ловко обойти все другие артели и побольше урвать из государственного мешка для своей.

Ему казалось, что именно за это и любят его шахтеры. Не зря же величают и отцом и благодетелем! И он гордился и дорожил этой любовью больше, чем любовью начальства. Пуще всего на свете боялся он, чтоб не упрекнули его в том, что он забурел, зажрался, оторвался от своих. Оттого-то и жил он в одинокой, пустой комнате, и от положенного ему конторского выезда отказался — ходил пешком, и на курорты не ездил, и премии делил поровну между всеми: каждому по крохе, забывая только самого себя…

Однажды, заметив это, заезжий пропагандист из центра полюбопытствовал: "А как вы представляете себе социализм, Глеб Игнатович?" Дед растерялся. Он редко рассуждал на столь отвлеченные темы. Он был малообразованный человек, практик, не инженер; он хорошо знал старую шахту, — но только ее и знал.

"Э… — пробормотал он. — Я как думаю, а?.. Социализм — это чтоб по справедливости… Всем, значит, поровну…" — "То есть отдай голому последнюю рубашку? Так, что ли?" — "Вроде так… — пожал плечами Дед. — Нечего в рубахе-то щеголять, когда голый рядом". — "Д-да… — засмеялся пропагандист. — В общем получается у вас социализм нищих. Не равенство, а уравниловка. Нет, Глеб Игнатович, не так! И он терпеливо, как школьнику, стал разъяснять ему, как строится социализм в нашей стране и как затем, на базе всеобщего изобилия, будет построен и коммунизм. Дед слушал его молча, не возражал и не перебивал, только недоверчиво качал головой и про себя думал: "Ох, книжники-златоусты! А мы, грешные, на земле живем, в навозе пачкаемся". И хотя и он, как и пропагандист, свято верил в победу коммунизма на земле и за это даже кровь свою пролил, но казался ему коммунизм красивой, справедливой, но такой далекой мечтой, что о ней в практической жизни пожилому человеку и думать как-то совестно.