А она ждала ответа.

— Ведь правда, Андрюша, да? — ласково, но уже нетерпеливо переспросила она.

— Что правда? — очнулся он.

Все засмеялись, а Светличный лукаво прищурился.

— Я говорю, — сказала Даша, сердито хмуря брови, — что ты тоже смог бы, как и Виктор, дать этот рекорд. Правда ведь?..

— Нет, — тихо ответил он. — Я не берусь… — Он смущенно развел руками и тотчас же нагнул голову, готовый покорно встретить любую Дашину насмешку. Но он не мог соврать ей.

— Вот видишь, видишь! — обрадовался дядя Прокоп. — А я что же говорю?

Даша недовольно отвернулась от Андрея, но при этом ничего не сказала. Как это ни странно, а она побаивалась этого тихого парня и втайне уважала его.

— Во-от! — довольно сказал Прокоп Максимович. — Вот как умные-то говорят… Не берусь. И верно! Восемь уступов — восемь кутков…

— А что, если спрямить лаву? — предложил Светличный. В нем, как во всяком испытанном вожаке, смелость всегда шла рядом с осторожностью. Уже три недели прошло с тех пор, как он приехал на "Крутую Марию" и стал работать помощником у дяди Прокопа на участке; он пригляделся, продумал многое, но атаку еще не трубил.

— Ладно! — пожал плечами Виктор. — Давайте прямую, давайте с уступами… Мне все едино… Я за себя отвечаю.

Теперь все смотрели на дядю Прокопа, а он думал, нервно теребя усы.

— Д-да… — сказал он наконец. — Для Виктора это резон. Так может выйти…

— И выйдет! — ликуя, закричала Даша.

— Д-да… Только надо не об одном Викторе думать, а о шахте.

— А что ж, плохо будет шахте, если я один за восьмерых сработаю? — горячо сказал Виктор и даже обиделся.

— Не плохо. Отчего ж плохо? Хорошо!

— Ну?

— Ну, нашумим, не спорю!.. А дальше что? Ну, ты сработаешь один за восьмерых… Пускай и Андрей… и Митя Закорко… Как раз трое вас, орлов! Только боюсь, даже вам не под силу будет каждый день всю лаву в одиночку обрабатывать. Люди ведь — не машины!.. Для рекорда — хорошо, а для каждой упряжки — трудно. Что же выйдет тогда, ты по-государственному разочти, не горячась?.. В прямой лаве-то, без уступов, других забойщиков уже не посадишь… Так? И придется тебе, Виктор, иной день и пол-лавы проходить в смену, а то и меньше того… Вот и сядет тогда наша шахта на мель, и выйдет ей не слава и не прибыль, а чистый конфуз! Так, что ли? Вот как я по-стариковски-то рассуждаю. Может, у вас по-комсомольски иначе выйдет? — прибавил он, усмехаясь и оглядывая всех, особенно дочку, насмешливым взглядом.

Все смущенно молчали. Виктор хотел что-то возразить сгоряча, но Светличный остановил его:

— Нет, ты постой! Погоди!.. Что же вы предлагаете, Прокоп Максимович? — спросил он спокойно.

— А что ж тут можно? — развел руками старик. — Удлинить уступы… Иного ничего не придумаю!

— Так в этом уступе, как ни удлиняй, мне все одно не развернуться! — вскричал Виктор. — Какой же там может быть знаменитый рекорд?

— А тебе что нужно: рекорд или уголь? — спросил строго дядя Прокоп.

— Слава ему нужна! — сказал Светличный.

— Не мне слава, всей шахте слава, — пробурчал Виктор. — Что мне-то в славе? А только скучно мне… И слушать-то вас скучно! — он досадливо махнул рукой и отошел к окну, стал смотреть в сад. С тополей уже летел беспокойный пух…

— А ты как полагаешь, сынок? — ласково обратился дядя Прокоп к Андрею, своему любимцу.

— Я? — вздрогнул Андрей. — А я думаю…

Он действительно думал. Никогда не вмешивался в спор. Молчал, слушал и думал. И здесь, и в общежитии, и в забое. В забое — больше всего. В шахте хорошо думается. Вероятно, нет рабочего человека многодумнее, чем шахтер. Шахтеры все философы да мечтатели!

— Высоко вы заноситесь, ребята! — сказал как-то дядя Онисим, послушав речи Светличного. — Ишь, государством ворочает! Раньше на этакое шахтер и не отваживался. А и мы, бывало, тоже мечтали… — грустно ухмыльнулся он. — Как же!.. О пьяной субботе мечтали… Або там о пестрой корове чи о синем зайце.

И, присев на койку к Андрею, он стал рассказывать про шахтерские мечты:

— У каждого своя мечта была, особенная. Без мечты в шахте как же? Темно! Иной всю неделю колотится-колотится, изо всех сил старается, на-гора не едет, в шахте спит, только б побольше заработать!.. А в субботу выедет на-гора, получку получит — и прямо в лавку. Купит там себе все честь по чести, на все деньги: сапоги бутылками, або пиджак, а то еще рубаху алую с "разговорами" или с петухами. Ну, оденется, пройдется по Конторской улице — раз, другой, третий, погарцует перед народом, покуражится — и в кабак. Только его до понедельника и видели! Все с себя пропьет: и сапоги, и пиджак, и рубаху… даже крест нательный. Ну, а в понедельник — опять в лямку, снова до пьяной субботы. Эх! — махнул он рукой. — А были и такие, что вовсе не пили. Эти о пестрой корове мечтали…

Мечта о пестрой корове тоже была почти реальной. Пеструю корову можно было запросто приглядеть на любой ярмарке. Ее можно было даже купить, только бы деньги! И не один сезонник — орловец, могилевец или курянин — всю зиму колотился, сбивал грош к грошу, и если не срывался весной и не пропивал все в кабаке, — что чаще всего и случалось! — то в конце концов приводил к себе в деревню корову.

Мечта о синем зайце была фантастичнее. Синего зайца никто не видел. Но старики твердо знали: живет этот вольный зверек в заброшенных выработках. Только не всякому дано его встретить: трус не дойдет, глупый не увидит. Но придет такое время, когда синий заяц сам покажется людям: всем — и смелым и робким. Тогда и воцарятся на земле правда и справедливость, а шахта перестанет быть каторгой.

— А неужели, — простодушно спросил Андрей, — неужели никого не было, кто мечтал бы, как добычу поднять, как дело усовершенствовать?

— А зачем? — удивился дядя Онисим. — Кому на пользу? Бельгийцу-хозяину, немцу-директору? Нет! Каждый о своей пользе старался. — Он подумал немного и прибавил: — Да и прогрессивки тогда никакой не было.

Андрей думал не о своей, а о всеобщей пользе. Законурившись и сложившись в три погибели под низкой кровлей, в узкой щели забоя, глубоко под землей, без солнца и неба, думал шахтер Андрей Воронько о родине, о государстве, о месте шахтера на земле… Отчего раньше никогда не приходили к нему такие думы? Крыльев не было. Дела не знал. Сам был, как слепой щенок в шахте. А теперь… Теперь нет для него в шахте ни тайн, ни темных углов. Теперь он тут хозяин. И по-хозяйски видит: а и плохо же я хозяйничаю! Можно больше взять. Можно лучше работать. Можно иначе организовать труд.

Ему уже смутно мерещилось, как это надо сделать. Это было еще не решение, только мечта. Он никому и не открывал ее до поры до времени.

"Надо бы с Дашей посоветоваться… — иногда думал он. — Как ей покажется? Она ведь ученая…" Но посоветоваться с ней он хотел не потому, что она "ученая", а потому, что теперь без Даши не было у него ни мысли, ни желания, ни поступка. Все теперь относилось к ней, все было с ней связано.

Думал ли он о родине — он и о Даше думал: ведь это и ее родина. Мечтал ли о будущем шахты, города, государства, опять выходило так, что это он о своем и о Дашином будущем мечтает, и даже — тут он невольно краснел — о будущем… их детей. Все сплеталось в единый, тугой узел: Даша, любовь, шахта, государство, Виктор, дружба, успех, которого надо добиться ради родины и ради Даши, — и все вместе это и была жизнь, какою он теперь жил.

Как раньше невозможной и немыслимой для него была бы жизнь без Виктора, так теперь невозможно и немыслимо стало ему жить и без Виктора и без Даши.