Нет, все-таки странен и непонятен был для нее Петр Шалыгин, так странен, что она потянулась и достала спички со стола. Дрожащими пальцами долго выбирала спичку из коробка, потом чиркнула. Петр, не ожидавший вспышки, вздрогнул и оглянулся. И Дашка, внутренне ахнув, выронив коробок, побежала на свой топчанчик, накрылась полушубком с головой и разревелась. Никогда, ни в одних глазах не видела она столько презрения к себе, сколько увидела за одну секунду в широко и больно распахнутых глазах Петра Шалыгина...
Немного успокоившись, Дашка с обидой думала: «Вот дурья башка, с ним и пошутить уже нельзя. Ишь, вызверился, словно я его съесть собиралась. Да он что подумал-то обо мне? Пусть бы попробовал, сунулся, я бы ему такого пощечинского закатила, ввек бы не отдышался. Тоже мне, рыцарь из берлоги».
Так думала Дашка и уже искренне верила в то, что сокрушила бы и смяла все в этой избушке, посмей только Петр к ней пальцем прикоснуться. С этими мыслями уже под самое утро сладко и безмятежно заснула. А пурга продолжала бушевать. Сумрачно и тяжело шумела тайга, валились сухие деревья, тонко и жалобно гудели телеграфные провода, словно перетянутые струны громадной скрипки, по которой все ударял и ударял неистовый ветер.
IV
— Тебя домой, что ли, или в Ельчанск отвезти? — хмуро спросил утром Петр, не глядя на Дашку.
— В Ельчанск? Почему в Ельчанск? — удивилась Дашка, еще лежавшая на своем топчанчике и не совсем отошедшая ото сна.
«А ведь знает, паразит, все знает, — спохватилась Дашка, — глухой-глухой, а вострый. С какой такой стати про Ельчанск вспомнил? Значит, про Гошку знает. У нас ведь как: слепому — расскажут, глухому — покажут. Не-ет, не скроешься. Видал ты его — глаза воротит, словно всю ночь на дохлую кошку смотрел… В Ельчанск. Сам поезжай туда, в Ельчанск-то!»
Хорохорилась Дашка, псих на себя нагоняла, но псих не шел, не хотел приходить к ней.
Дашка начала объяснять жестами, что никуда пока не собирается, что устала, не выспалась и вообще… Петр тяжело и внимательно следил за неумелым разговором ее рук и невольно в глубоком вырезе рубахи увидел истоки Дашкиной груди. Он смутился и поспешно отвел взгляд. Дашка, заметив его смущение, глянула на вырез, покраснела и торопливо подтянула полушубок к самому подбородку.
«Вот еще, ухарь поднебесный, — растерянно подумала Дашка, — надо было ему и туда заглянуть».
— Тогда я кормушки проверять поехал, — поворачиваясь, сообщил Петр и крепко прихлопнул дверь.
«Кормушки, — недоверчиво подумала Дашка — в этакую-то свистопляску. Так я тебе и поверила, черт непутевый. Никак от меня наладился сбежать» .
Торопливо спрыгнув с топчанчика, Дашка приникла к окну и в самом деле увидела розвальни, плотно набитые хорошо скошенным, почти по-летнему зеленым сеном. Она терпеливо выждала, пока Петр подтягивал чересседельник и взнуздывал саврасую кобылу, потом медленно по сугробам поехал со двора, и вновь нырнула под полушубок.
«Чудной, — удивленно думала Дашка, угревшись на топчанчике, — добрый хозяин в такую-то пору собаку со двора выгнать засовестится, а этот зверей кормить поехал. Добро бы кто гнал, а то сам, по своей воле и охоте. Как будто кто проверить может, кормил он их или нет. Ну и Петра, ну и чудило таежное. Одно слово — лешак берложный. Долго ли в тайге по такому бурану заплутать. И ведь никто не выручит — дураков нет. Да и вообще, что это за жизнь, в одиночку-то. На крыльце запнулся, хлоп о землю головой, а помочь некому. Часок без памяти полежишь и околеешь от мороза. Не-ет, чудной Петра, чудной. — И тут Дашка вспомнила минувшую ночь, свой поход в гости к Петру и, неожиданно крепко засовестившись, также неожиданно рассвирепела на Петра. — Ну и поделом тебе, колоде бесчувственной, — крутнулась Дашка на топчанчике, — уплутаешь, так и надо. Это ведь только подумать, ее, Дашку Колчину, опозорил до конца дней. Где еще одного такого сыщешь? Нет, правду говорят: бог шельму метит. А уж этот шельма, всем шельмам шельма».
Так думала Дашка, постепенно затихая мыслями и сознанием, где-то, глубоко в себе, ощущая непонятную радость и покой, словно бы ожидала ее впереди долгая и счастливая жизнь. Вот сейчас, в эти минуты, вышла она к истоку этой чудесной жизни и теперь — шагай себе на здоровье...
Проснулась Дашка поздно, перед самым обедом, но и еще понежилась под полушубком, чему-то неясно улыбаясь сонными губами. «В баньку бы теперь, — лениво подумалось Дашке,— под веник». Она представила крохотную баньку, себя, голую, на горячем полке и чье-то ухмыляющееся лицо в маленьком оконце, пристальными и веселыми глазами разглядывающее ее. Дашка испуганно ойкнула и засмеялась. «Ишь, блажь какая в голову лезет, — насмешливо подумала она. — Так и свихнуться недолго».
Встав с топчанчика, Дашка тут же почувствовала, что избушка Петра Шалыгина основательно выстыла. И опять она подумала о том, каково ему, Петру-то Шалыгину, с мороза да в настывшую избенку. Этак зима в год покажется. И Дашка, скорая на руку, засучила рукава. Минут через двадцать в печке уже трещали березовые поленья, на плите парило ведро с водой, а сама Дашка, растрепанная, азартно сверкающая глазами, протирала все полочки и полки, безжалостно швыряя в угол стреляные гильзы, кусочки высохшей осиновой коры, какие-то сучки и корешки. Потом она мыла пол, драила посуду, выбивала половички, вкладывая во все это дело столько энергии и воодушевления, словно бы расправлялась со своим личным врагом. «Ни мороз нам не страшен, ни жара,— бодро напевала Дашка, и в мусорное ведро летела очередная «шалыгинская безделушка». — Удивляются даже доктора». И Дашка, в чем была, неслась на улицу за дровами.
В три часа, когда на улице заметно посерело, Дашка затопила баню. И с этой минуты, не на шутку встревожась, стала поджидать Петра. Подбрасывая дрова в каменку, заправляя лампу керосином, который она искала добрых двадцать минут, но все-таки нашла, Дашка то и дело выглядывала на улицу, сердито хмурилась и вновь занимала себя делом. Наконец, когда она уже и ждать отчаялась, налетели на нее из пурги две здоровенные лайки, жарко запаренные бегом по топким снегам, приветливо помахали выгнутыми в кольца хвостами и снова скрылись в пурге. Тут Дашка успокоилась, построжела и пошла к воротам встречать Петра Шалыгина.
Не обращая внимания на то, нравится это Петру или нет, она помогла распрячь лошадь, закуржавевшую от инея, пучком сена протерла круп, заботливо, между пальцев стаяла сосульки на ресницах и нижней губе и отвела в стойло. Пока Петр задавал лошади корм, она прибрала сбрую и потом обиженно смотрела, как он перекладывает ее по-своему: хомут на один колышек повесил, седелку— на другой, дугу в угол поставил, а вожжи в избушку отнес.
«Мамочки родные,— усмехнулась Дашка, — бить, что ли, собирается?» Но в общем-то она была согласна с тем, что Петр сделал все по-своему.
Пока Дашка бегала в баню, выгребала угарные угли, Петр сел пить чай. Он никак не отреагировал на перемены в своей избушке и на мучительно-вопросительный взгляд Дашки не ответил.
«Вот же змей подколодный», — ахнула про себя Дашка, но вида тоже не подала, успокоив себя тем, что вконец одичал мужик.
Подождав, пока Петр напьется чаю, Дашка решительно скомандовала:
— Хватит чаи распивать-то. Давай налаживайся в баню.
— Ты это чего? — не понял Петр, удивленно следя за Дашкой, убиравшей со стола кружку и сахар.
— В баню, говорю, давай! — Дашка похлестала себя воображаемым веником.
И тут она Петра все-таки одолела. Изумленно вытаращив глаза на Дашку, он недоверчиво, словно ожидая подвоха, спросил:
— Это в какую баню?
Дашка возликовала и понесла:
— В какую, какую, — задвигала она кастрюли на плите,— в такую. Что у тебя их — косой десяток? А может быть, финская есть? Совсем тут в буржуя превратился, салфетки из газеты рвет. Собирайся, пока жар не выстыл.
Петр ничего не понял из сказанного, однако живо засобирался, наконец-то до конца уяснив, что с Дашкой шутки плохи. И уже переступая порог со свертком под мышкой, негромко обронил:
