I
В зимнюю пору, когда свалился на Снегиревку трехдневный буран, Дашка Колчина серьезно занемогла печалью. Была она существом легким, подвижным, любящим шум и веселье, а тут вдруг запечатало снегами все стежки-дорожки, перемело шоссейку, оставив Дашке узкую тропинку из дома до коровника. Даже Гошка Еремеев, последняя Дашкина присуха, не мог пробиться из соседнего села со своей кинопередвижкой. Наладился было он звонить ей по телефону в сельсовет, но ураганным ветром повалило пять телеграфных столбов, и Гошкин окающий голос сгинул в метельной круговерти. Дашка, достаточно помыкавшаяся по свету, видевшая и знавшая многое такое, о чем ее односельчане и не догадывались, закончив вечернюю дойку и в сердцах «оттянув», как говорила сама, бригадира, легко и беззаботно собралась к Гошке Еремееву. Пять верст по взбаламученной ветрами мари ее не пугали, ни на какие особые размышления не навели, разве лишь на то, что «Гошка обалдеет от сюрприза».
— Дарья, одумайся, — увещевала ее Нина Горохова, девушка самостоятельная и строгая. — Сгинешь зазря в марях-то. Вон мужики по домам попрятались, даже за сеном не поехали, а ты куда собралась?
— А-а! — отмахнулась Дашка, — ничего со мною не случится. Моментом добегу.
— Ой, Дарья, смотри, — вздохнула Нинка, — не советую.
— Иди ты... компот пить. — Дашка легко засмеялась, столкнула Нину в сугроб и, прижав согнутые руки к бокам, широко разбрасывая ноги, побежала по узкой тропинке к дому...
Деревенскую улицу Дашка прошла бойко и весело, втихомолку подсмеиваясь над мужиками, не рискнувшими выехать сегодня за сеном. И это на тракторах-то, всем скопом, ну и мужик пошел... Им лишь бы повод был, думала Дашка, месяц на печи просидят и не почешутся. Вот в магазин, за бутылкой, тут они герои. Колючей проволокой оцепи, пулеметы поставь — прорвутся и возьмут, а за сеном не могут. Пусть коровы силос жуют хоть до весны, им-то что. Ни с какой стороны эта печаль их не касается. Силос молоко гонит? Гонит. Удои большие — рубли длинные, а жирность там, потеря белков — не их забота. Так думала Дашка, разгоряченная быстрым шагом и предстоящим свиданием с Еремеевым, пока не вышла за село. Но стоило ей миновать последний дом, как тут же окружили Дашку сыпучие снега, забили глаза и рот, так что ни видеть, ни дышать она уже толком не могла. Тут бы ей и вернуться, тайно простив мужиков за осторожность, но ко всему прочему Дашка была еще и преупрямый человек.
«Ну, это мы еще посмотрим, — рассердилась Дашка, — и не такое видали. По тундре на собаках ездила — ничего, а тут пять километров не пройду? Ерунда! Лишь бы до Осиновой релки добрести, а там, считай, Гошка у меня в кармане. Вот вылупит-то свои синие...»
Осиновая релка, о которой подумала Дашка, была как раз на середине пути, и от нее, этой релки, вели две дороги: одна в Ельчанск, куда и держала Дашка путь, другая — на лесничий кордон к Петру Шалыгину.
И вот Дашка брела по переметенной сугробами шоссейке, не столько видя, сколько ощущая ногами дорогу, думала про разные разности, которые вдруг влетали ей в голову. Так, например, вспомнила она, что лет пять назад еще девятнадцатилетней девчушкой шла по этой дороге, только об летнюю пору, сочным, пахучим вечером. Легко и просторно было ей в тот вечер, и жизнь казалась праздником, который никогда не закончится, а если и закончится, то бог знает в каком будущем. Среди этих мыслей догнал ее грузовик, из кабины высунулась нагловатая мордуленция и, что-то моментально сообразив, пригласила подвезти. Мордуленцией был Витька Задорнов из городской автоколонны. Он сразу же пустился в откровенный и отчаянный треп, приобняв ее и лихо прокатив мимо Снегиревки. Потом вдруг предложил:
— Айда, красавица, со мной. Такие коленца выкинем — тапочки слетят!
— Айда! — легко согласилась она, потому что Витька Задорнов пришел к ней из праздника.
Лишь на третий день привез он ее в Снегиревку и, прощаясь, весело скаля зубы, удивленно сказал:
— Ну, Дашка, поморочишь же ты голову нашему брату. Скажи вот сейчас, все брошу и в твою Снегиревку скотником пойду. Даже машину брошу! — тяжело вздохнул ас проселочных дорог.
— Да нет, катайся, — милостливо разрешила Дашка, — а скотников у нас своих хватает.
Витька еще раз вздохнул, обнял ее на прощание и укатил, гремя ослабшей рессорной стремянкой...
Вспомнила этот давний случай Дашка легко, без грусти, лишь на минуту задумавшись о том, счастливее она была тогда или сейчас, бредшая по сыпучим снегам в Ельчанск к Гошке Еремееву. Впрочем, очень скоро Дашка забыла и лихого шофера, и вкрадчивого киномеханика, потому что вдруг провалилась в снег по самый пояс и, помыкавшись то в одну, то в другую сторону, с удивлением поняла, что сбилась с шоссейки. Однако упрямство и желание «выдать Гошке сюрприз» прибавили ей сил, и она побрела целиной, пока не вышла на санный след.
II
Часа через два, уже выбившись из сил, уже чувствуя сильное желание свалиться в мягкий сугроб и заснуть, Дашка наткнулась на какие-то прясла. Переведя дух и поборов соблазн хоть минуточку посидеть у прясел, она пошла дальше и вскоре сквозь шало несущийся навстречу воздух, густо напоенный снегом, разглядела жидкий огонек. Дашка, до этого отчаянно крепившаяся, вдруг всхлипнула, рванулась на огонек, а услышав дружный лай почуявших человека собак, уже откровенно расплакалась и так со слезами, ветром и снегом ввалилась в темные сени, опрокинула какие-то ведра и рухнула на звонкие от мороза половицы у обшитой дерматином двери...
Очнулась Дашка на деревянном топчанчике с таким чувством, словно бы ей в зубном кабинете коронки вставляют. Она открыла глаза и вскрикнула от неожиданности: с ножом в руках над нею склонился Петр Шалыгин.
— Ты это чо, ты чо? — растерянно зачокала Дашка, отодвигаясь к стене.
Петр Шалыгин смутился и громко, как говорят глухие, сказал:
— Выпей вот... Поможет.
И только теперь увидела Дашка в другой руке зеленую эмалированную кружку, которую Шалыгин протягивал ей. Сев на топчанчике и прикрыв ноги полушубком, она взяла кружку, заглянула в нее и выпила, почувствовав обжигающий жар, замотала рукой перед широко и глупо раскрытым ртом. Петр подал ковш с водой, Дашка глотнула, захлебнулась и, сильно раскашлявшись, повалилась грудью на топчан.
— Ты это что, спирт? — глухо, с возмущением спросила она, но вспомнив, что Петр Шалыгин не слышит и уже ощутив благостное тепло, которое медленно разливалось по всему ее телу, коротко хохотнула и, опрокинувшись на спину, примирительно сказала: — Вот же чума болотная, хоть бы предупредил.
Петр Шалыгин, увидев улыбающуюся Дашку, облегченно перевел дух и, подбросив дров в печку, заботливо спросил:
— Ты есть-то хочешь?
— Есть? — переспросила Дашка и тут же почувствовала неимоверный голод. — Конечно, хочу. Давай! — Она махнула Петру, показывая на стол.
— Картошки отварить? — Петр Шалыгин внимательно смотрел на нее.
— Отвари, — кивнула Дашка.
Она уже окончательно пришла в себя и теперь, пока Петр чистил картошку, начала соображать, в какую историю попала и что из этого может выйти. Первым делом она подумала о том, чтобы попросить Петра запрячь лошадь и отвезти ее в Ельчанск к Гошке Еремееву. Сюрприз-таки не шел у нее из головы. Однако от этого намерения она вскоре отказалась, потому как время было позднее, гонять лошадь для сюрприза ей показалось не совсем удобным. Вторым ее желанием было возвращение домой. Но и это желание, разомлев от выпитого спирта, жарко натопленной избушки, она решила отложить до завтра. Потом вдруг ее удивило, что Петр ни о чем не спрашивает, не допытывается о причине ее появления, и это Дашке показалось странным.
«Вот же пень глухой, — скосила Дашка глаза на Петра Шалыгина, — ноль внимания. Вроде бабы к нему каждую ночь с улицы вваливаются. Одичал, что ли, в лесу-то? Да и то, посиди здесь один-одинешенек, на собак брехать начнешь. Ишь, берлога, хоть бы картинки из журналов по стенкам налепил».
