– Делай что хочешь, Энн.

– Не странно ли, что мы здесь только вдвоем? – Я села на стул с потертым кожаным сиденьем, взяла подушку и прижала ее к груди. – И как будто играем в хозяев дома. Неужели мы стали взрослыми?

– Лучше тебе поскорее привыкнуть к ведению домашнего хозяйства. Когда выйдешь замуж, это будет единственное, что тебе придется делать. К счастью.

– Ох, не говори так! Какое в этом счастье?

– Это все, что ты должна делать, Энни. Все, чего от тебя ожидают.

– Не думаю, что это большое счастье, – я прекрасно знала, что это правда; я уже получила пять приглашений на свадьбы моих только что закончивших университет подруг, – лично я не собираюсь выходить замуж.

Я вызывающе тряхнула головой.

– Что, никто тебя не достоин?

Я посмотрела на него и увидела слабый отблеск прежней насмешливой улыбки.

– Нет. Просто нет ни одного претендента. Я слишком редкий бриллиант для любого смертного мужчины.

– Ты всегда хотела выйти замуж за героя, Энн. Помнишь?

– Ох, Дуайт, это была обыкновенная болтовня маленькой девочки. Каждая маленькая девочка хочет выйти за героя. Как это глупо! Мне не получить предложение даже от молочника. Пойми, я вообще не хочу выходить замуж – таково мое решение. Предпочитаю оставаться независимой.

– Ты? Независимой? – Дуайт насмешливо свистнул, и только благодаря его странному, болезненному состоянию я не встала и не ушла, рассерженная и обиженная. – И кем же ты хочешь стать? Учительницей?

– Возможно, – мне не нравились подобные вопросы, слишком похожие на те, которые я задавала себе ночами, лежа одна в своей узкой девичьей постели, – во всяком случае, скорее Элизабет выйдет замуж за героя, чем я.

– Ты имеешь в виду полковника Линдберга?

Мое сердце екнуло, когда я подумала, как быстро и логично он соединил мою сестру с полковником, но кивнула.

– Ну что ж, по крайней мере папа будет рад, – Дуайт помрачнел, – помнишь, как он отчитал меня во время рождественской вечеринки, когда я нагрубил полковнику? Мне тогда здорово влетело.

Его лицо помрачнело, а глаза потускнели.

– Он любит тебя, ты же знаешь.

– Он с радостью заменил бы меня на полковника Линдберга.

– Нет, это неправда. Ты просто глупый.

– Да ну? Когда он в последний раз гордился мной? Когда?

– Когда, когда… Перестань, Дуайт! Сам знаешь, это было много раз!

– Назови хоть один.

Дуайт был совершенно спокоен. Раздражение исчезло. Его голос звучал ровно, лицо не меняло своих оттенков, как теперь бывало постоянно, и это испугало меня больше всего.

В тот момент я действительно не смогла вспомнить, когда папа в последний раз говорил, что гордится Дуайтом. Он твердил, что гордится мной и Элизабет, иногда по самым пустячным поводам: если мы хорошо выглядели или написали ему какое-нибудь особенно приятное письмо.

– Дуайт, не надо ловить меня на слове и немедленно требовать привести пример! Господи, да я не помню, что ела сегодня на завтрак! Но я точно знаю, что ты не прав. Папа любит тебя. Мы все тебя любим.

– Ну да, ты меня любишь, но какое это имеет значение? Ведь ты всего лишь женщина.

– Всего лишь женщина? Дуайт Морроу-младший, стыдно говорить такие вещи!

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Это действительно не имеет значения – когда-нибудь ты упорхнешь и выйдешь замуж за своего героя, и тогда у тебя не останется времени для меня. Так же, как у мамы и отца.

– Ты знаешь, что они с удовольствием приехали бы сюда, но не могут, потому что должны оставаться в Мехико-Сити.

– Как не знать! «Дуайт, ты должен помнить, у нас теперь есть обязанности и обязательства».

Я невольно рассмеялась. Голос моего брата так точно передал папин возбужденный задыхающийся баритон.

– «И у тебя есть обязанности, – продолжал Дуайт, – у твоих сестер есть обязанности. Помни, молодой человек, что образование…»

– «Учеба, учеба», – прервала его я, но внезапно зазвонил телефон на столе у папы, заставив нас замолчать.

Мы оба виновато переглянулись. Неужели папа каким-то образом умудрился услышать нас, хотя находился в Мексике? Думаю, никто бы из нас не удивился, если бы это произошло.

Первым пришел в себя Дуайт. Он поднял трубку и наклонился к телефону.

– Алло, резиденция Морроу, – проговорил он тем же уверенным резким голосом с отцовскими интонациями. Я снова хихикнула, и Дуайт наградил меня озорной улыбкой. Потом мой брат внезапно покраснел, выпрямился в кресле и проговорил: – Мисс Морроу? Нет, ее нет дома. А, вы уверены? Да, она здесь, – и резким движением протянул мне трубку, – это твой герой, Энни.

– Ну, конечно, – я показала ему язык, наслаждаясь этой игрой и желая продолжать ее как можно дольше, и наклонилась вперед с преувеличенным вздохом, – это, вероятно, тот самый молочник.

Плавной походкой я направилась к столу, взяла трубку и прошептала в нее глубоким, чарующим голосом:

– Хеллоу, это Энн Морроу. Это вы, мой герой?

Наступила пауза. Атмосферные помехи и потрескивания проникли в мое ухо. Потом послышался резкий голос:

– Мисс Морроу? Это говорит Линдберг. Чарльз Линдберг.

Мне захотелось бросить трубку и изо всех сил стукнуть своего брата, который трясся в кресле от приступа подавляемого смеха.

– Это… вы?

– Да. Извините, я, наверное, не вовремя?

– Нет… нет! Мой брат… Дуайт – вы встречались с ним, – помните? Он просто дразнил меня. Извините, я имела в виду… Нет, я действительно рада, что вы позвонили. Очень рада. Это… погодите… это Энн Морроу. Не Элизабет. Я – Энн.

– Да, я знаю. Мне сказали, что вы будете сегодня дома. Я звонил вчера, но вы отсутствовали.

– Вы звонили? – Мои колени так дрожали, что пришлось сесть на край стола; Джо, секретарша моей мамы, сказала, что он звонил. Но она сказала, что он звонил Элизабет, а не мне.

Наконец до Дуайта кое-что дошло, он встал и вышел из комнаты, оставив меня одну, причем его глаза по-прежнему весело сверкали. На мгновение забыв о его болезни, я показал ему язык, как сделала бы каждая старшая сестра.

– Мисс Морроу? Вы здесь?

– Да! О да, я здесь!

– Мне очень жаль, что я не смог прибыть на ваш выпускной вечер. С вашей стороны было очень мило пригласить меня. Но я побоялся, что если приеду туда, то вызову переполох, и это не понравится ни вам, ни вашим родным.

– О, вы очень прозорливы, – проговорила я, причем мой язык на полсекунды отставал от моих мыслей.

Наступила пауза. Я слышала его дыхание.

– Значит, вы проведете это лето дома? – в его голосе послышалась нерешительность, как в звуках прогревающегося мотора.

– Да. Я должна заботиться… я буду здесь вместе с братом. Мама и папа вернулись в Мексику.

– Причина, по которой я звоню, – проговорил он поспешно, как будто сожалея о своем звонке, – я хотел спросить вас, не согласитесь ли вы снова отправиться в полет? Я обещал, что еще раз прокачу вас на самолете. Не знаю, помните ли вы это. Но я не нарушаю своих обещаний.

– О! Да, я помню, конечно. – Зажав трубку между щекой и шеей, я крепко ухватилась за край папиного стола из красного дерева, радуясь, что он такой массивный, иначе я взлетела бы до потолка.

– Значит, решено. Я позвоню вам завтра в десять часов утра, если у вас нет других планов.

Конечно, у меня не было других планов. Даже если мама попросила бы меня развлечь короля Англии, я бы отказалась! Но потом, представив, как ответила бы на это предложение Элизабет, я заставила себя небрежно произнести:

– Полагаю, я смогу что-нибудь придумать.

– Нет, если у вас возникнут неудобства…

– О нет! Никаких неудобств! По правде говоря, я ни о чем не мечтаю больше, чем об этом, если у вас действительно есть время.

– Я же сказал, что есть. Значит, в десять часов?

– Хорошо.

– Ну, тогда до свидания, – проговорил Чарльз Линдберг каким-то тусклым, сдавленным голосом и дал отбой.

Я стояла, прижав трубку к уху, а микрофон ко рту, по крайней мере минуту – вполне достаточное время, чтобы Дуайт, тихо постучав в дверь, засунул в комнату свою лохматую голову – ему явно срочно требовалось сходить к парикмахеру.