Но теперь…

– Я не балую его. Мальчик испытывает боль, – резко произнесла мама, и я впервые услышала, что она повышает голос на отца. Но потом она отвернулась, как будто стараясь взять себя в руки, а папа большими шагами направился к машине. Его лицо было красным, плечи опущены, так что костюм сидел на нем еще более мешковато, чем обычно. Кон смахнула со щеки несколько прозрачных слезинок и рысцой побежала вслед за отцом.

Я повернулась к Элизабет, чтобы увидеть ее реакцию; она сжала губы и поежилась, потом повернулась к своей подруге Конни Чилтон. Мне показалось, что та хочет что-то сказать, но Элизабет предупреждающе сжала ее руку.

Постояв несколько секунд, я последовала за мамой.

– Мы все делаем правильно, – прошептала я ей, – Дуайт нуждается в профессиональной помощи. Что я могу сделать? Мне неважно, что папа это не одобряет. Я хочу помочь.

– Девочка моя, – она благодарно улыбнулась, – ты иногда бываешь такой замечательной, такой спокойной и надежной. Не знаю, понимаешь ли ты, как сильно я полагаюсь на тебя.

Я отвернулась, чтобы не показать внезапных слез. Всю жизнь я мечтала, чтобы мама обратила внимание на меня, хотела выйти из тени Элизабет. И узнать, что это наконец произошло, было для меня лучшим подарком в день окончания университета, гораздо более драгоценным, чем любые награды.

– Вероятно, у тебя множество планов, – мамин голос приобрел свой обычный умиротворяющий тон, – но если бы ты смогла побыть в Инглвуде этим летом, чтобы присматривать за строительством нового дома, а не ехать с нами в Мехико-Сити, это была бы такая помощь, Энн. У Элизабет и Конни много планов, и мне было бы спокойнее знать, что ты находишься дома, да и Дуайт смог бы… в смысле если он соберется путешествовать, то наверняка сначала захочет побыть какое-то время дома. Как ты на это смотришь?

Я обрадовалась, когда она попросила меня об этом. У меня все еще не имелось никаких планов на лето. Следить за строительством, помогать брату в его трудном состоянии – все это было благословенной альтернативой сидению без дела, раздумьям и чтению газет, полных статей и фотографий о некоем полковнике Чарльзе Линдберге. И мыслям о том, чем, черт возьми, мне надо заниматься всю остальную жизнь.

– Конечно, я не против. Я ведь обещала тебе помочь, – сказала я и удивилась, увидев слезы на ее глазах. Незаметно смахнув их, она весело позвала Элизабет и Конни, которые шли, так тесно прижавшись друг к другу, что их головы, обе белокурые, почти соприкасались. – Эй, о чем это вы шепчетесь? Конни, не рассказывает ли тебе Элизабет секреты про полковника?

Элизабет и Конни отскочили друг от друга и засмеялись – слишком громко, как мне показалось. Как будто мама случайно задела кого-то за живое.

– Да, миссис Морроу, именно об этом мы и секретничали, – жизнерадостно произнесла Конни, сжав руку Элизабет.

И я не могла не заметить, что лицо Элизабет внезапно покраснело, глаза засияли, и она пожала руку Конни в ответ.

Мама с улыбкой повернулась ко мне, взяла мой диплом, прижала его к груди, и снова на ее глаза навернулись слезы.

Но потом взгляд прояснился и опять стал решительным.

– Энн, дорогая, я действительно очень горда за тебя, – сказала она с непривычной серьезностью, – ты ведь знаешь, я тоже пыталась получить награду Джордан, когда была выпускницей. Но мне это не удалось, а тебе – да.

Я улыбнулась, тронутая и обезоруженная ее признанием. Мама нечасто испытывала разочарование. Это было не в ее природе – вспоминать о прошлом. Теперь она менялась прямо на глазах. Может быть, виной тому была болезнь Дуайта – она заставила маму остановиться, задуматься и, возможно, обвинить в чем-то себя?

Или, может быть, на нее повлияло мое окончание университета; закончилась еще одна ступень детства, теперь моя последняя. Может быть, мама почувствовала, что стареет, становится более уязвимой. Сжимая мой университетский диплом, она словно хотела прижать к груди всех своих детей в последний раз перед тем, как мы разлетимся в разные стороны.

Что явилось причиной этого редкого приступа чувствительности, я ее не спрашивала. Вряд ли обретенная степень бакалавра давала мне право спрашивать о том, что творится в сердце моей мамы. Мне пока еще не нужна была такая осведомленность и та ответственность, которую мама на себя взвалила.

Мне не хотелось отпускать ее руку. Я чувствовала, что она нуждается в чьем-то надежном плече, чтобы опереться на него. Держась за руки, мы направились к ожидавшей нас машине.

– Дуайт, хочешь, на ужин приготовят что-нибудь особенное?

Я стояла в дверях студии; мой брат сидел за пустым отцовским столом и смотрел в окно. Мне не нравилось, когда он сидит вот так, в тишине, уставившись в одну точку. Но это было все же лучше, чем слушать странный, как будто принужденный смех, от которого я слишком часто вздрагивала в последние дни. С тех пор как я видела его на Рождество, что-то изменилось, хотя в основном он выглядел так же, как всегда. По-прежнему крепкий, коренастый, как футболист, с волосами неопределенного цвета – нечто среднее между моим темным и белокурым Элизабет. Он одевался так же, как и раньше, ухаживал за собой, по-прежнему болел за «Янки» и мог целый день рассуждать со мной о сравнительных достоинствах Лу Герига[14]по сравнению с Бейбом Рутом[15], если я имела хоть минимальное представление о том, кто они такие.

Но его заикание усилилось. И приступы этого странного, как будто подавляемого смеха одолевали его в самые неподходящие моменты – обычно когда он занимался со своим частным репетитором. Он слишком часто с угрюмым видом сидел, уставившись в окно. Иногда я просто подходила и трясла его, требовала, чтобы он немедленно перестал или хотя бы сказал мне, в чем дело. Однажды он проговорил, опустив голову: «Ужасно быть Дуайтом Морроу-младшим. Ты даже не представляешь, Энн. Для меня это чересчур».

Я действительно не представляла, но все с большим беспокойством начинала осознавать, что есть слишком много неведомых мне вещей. Теперь я была уже взрослой, имела право судить об этих первых трещинах на идеальной поверхности отношений в моем семействе и не могла не задаться вопросом, чего же еще я не понимаю в них. Мое детство казалось безоблачным, привилегированным, и не только благодаря стараниям родителей. Мы всегда были вместе, нас никто никогда не отправлял учиться в закрытые частные школы, как практиковалось в других преуспевающих семьях, хотя, конечно, няни и гувернантки у нас были. Детям внушали с самого раннего детства, что их родители посвятили свою жизнь более важным целям, чем следить за тем, вычищены ли у нас зубы и смазаны ли зеленкой содранные коленки.

Но мама обязательно читала нам вслух не менее часа в день, независимо от того, как сильно была занята. Даже будучи такими маленькими, что приходилось подкладывать на сиденье энциклопедии, чтобы возвышаться над обеденным столом, мы, дети, обедали вместе с родителями вечером и присутствовали при разговорах о политике и философии. Бывали пикники на свежем воздухе и летние месяцы, проведенные в Мэне, а также путешествия за границу, где папа читал нам Шекспира в Лондоне и Вольтера в Париже. Тем не менее нам никогда не позволялось кичиться своим богатством. Сколько у нас денег? Мне никогда не приходило в голову спрашивать об этом. Имелся некий запас, к которому мы могли прибегнуть, если в этом возникнет необходимость и если мы будем этого достойны. И почему-то всегда ожидалось, что мы достигнем каких-то высот. Может, это и послужило причиной проблем Дуайта; как от сына от него ожидали большего, чем от Элизабет, Кон или меня.

– Дуайт, я спросила, что ты хочешь на ужин, – повторила я свой достаточно безобидный вопрос.

В это время он смотрел на малиновку, прыгавшую по столу на террасе, как раз напротив окна студии. Сегодня он хотя бы отдернул портьеры, и комната казалась не такой мрачной и душной с этими темными панелями на стенах.