— Ну, лейтенант, давай вместе выполнять боевую задачу. Будешь у меня помом. Не возражаешь?
Дождь со снегом, ветрище порывами. Слякотная погода. Шинели намокли, — пока штурмбатовцы лежали под глухой стеной дома, пока добирались до него. Новый взводный, расставив боевое охранение, приказал остальным воинам спать. Но они и без приказа заснули мертвым сном.
А Хамид не смыкал глаз. Убитый им немец не выходил из головы. Да и лежал он совсем рядышком — никто не вынес его во двор.
Странно устроен человек. Вот он, Хамид Сарымсаков, потопил три вооруженных транспорта врага, сторожевой корабль, сбил три «мессера», один из них двухместный «сто десятый», и никто не спасся на парашюте. Бомбил «гадюшник» Луостари, другие объекты, танки бомбил, автомашины... И никаких угрызений совести. Напротив, гордился тем, что достойно защищает Родину. Враг, злобный и безжалостный враг, жаждет уничтожить нас. Сколько замечательных боевых товарищей потеряно!.. Надо мстить за них, бить, уничтожать гитлеровское отродье!..
А тут из-за одного-разъединственного фрица, который, кстати сказать, пытался тебя пристрелить, переживаешь!
Новый взводный подошел к Хамиду.
— Притомился, парень?
— Угу.
— А поспать все равно надо. Завтра вот тот жилой дом штурмуем.
На другой день жилой дом взяли без больших потерь. Артбатарея хорошо поработала. Немцы защищались с фанатическим упорством, но их было немного, а мадьяры, видимо, по горло сытые войной, спрятались в подвале.
Штурмбатовцы разыскали люк-вход в подвал. Венгерского языка никто не знал. В дело пошел проверенный русско-немецкий «диалект».
— Эй, кто там есть?.. Выходи. Геен цу коммен! А не то, вашу мать, шиссен будет, фойер!..
В ответ — женский голос, полный ужаса и мольбы:
— Никс стреляйт!.. Хиэр альтен старух, киндерн... Унд драйциг официрен... Мадьяр. Гитлер капут. Аллес капут!..
Спустились в огромный подвал. При дрожащем, неверном свете коптилок увидели скорчившихся от страха женщин, детишек, стариков... Человек двести! Между женщинами жались мадьярские офицеры — все, как один, в кожаных коричневых куртках.
— Шиссен нет! — успокоил новый взводный и для успокоения пленников повесил автомат на плечо стволом вниз. — Алле хинаус... Живо! Шнелль!..
Гражданских штурмбатовцы пропускали беспрепятственно. Офицеров обыскивали, забирали оружие.
Бои... Жестокие уличные бои. За каждый квартал, за каждый дом, за каждый этаж... Потери, потери, потери!..
Хамид сбился со счета дней и ночей. И лишь две мысли пульсировали в мозгу: «Отоспаться бы!..» и — «Неужто я еще жив?»
Новый боевой приказ: взять двухэтажное здание школы.
Выполнение задачи осложнялось тем, что перед школой — садик, огороженный чугунной решеткой. В самом садике укрыться негде — деревца в нем тоненькие, без листьев, лишь на кронах шапки мокрого снега. А немцы ведут шквальный, многослойный огонь из всех видов стрелкового оружия. Штурмбатовцы умудрились сделать в решетке проломы, ворвались в садик... Залегли. Под убийственным огнем лежали часа три-четыре. Нашли кое-какие укрытия, ямки, массивные садовые скамьи, но все равно несли большие потери. Тут и убили второго взводного. Вновь Хамид принял командование. А что делать — ума не приложит!
Комбат, однако, за него подумал. Послал в обход вторую роту. Она ударила по опорному пункту немцев с тыла. Этим воспользовался взвод Хамида. Взяли и школу. После чего остатки штурмбата отвели в ближний тыл. Взвод Хамида, после того как его пополнили, все равно, вместо сорока человек, насчитывал всего пятнадцать. От штурмбата половина осталась. Вышел вперед комбат подполковник Колпашеев. В грязной телогрейке, схваченной портупеей. Левая рука на перевязи, сквозь бинты кровавые пятна. Сказал коротко:
— Трудно, понимаю. Но нам еще вокзал взять надо.
Опять пошли по окраинам, по дымящимся развалинам. Где-то совсем близко гремит жестокий бой. Пришел новый взводный, третий по счету. Хамид его так и не разглядел. Ночь уже спустилась.
Вот и путаница железнодорожных путей...
Загремело «Уррра!», «Полу-у-ундра!». Хамид бежал, спотыкаясь о рельсы, подлезая под вагоны. Кругом сверкающие огненные трассы, разрывы мин и снарядов... Подбежал к платформе, с трудом взобрался, кинулся влево... Опять глухая стена. Кажется, пакгауз...
И тут огненная железная палка хлестнула Хамида по ногам — и все кончилось: бой, выстрелы, мир кончился...
Он очнулся. Кто льет ему на лицо ледяную воду?.. Никого вокруг. Это просто дождь со снегом. Из ноги мучительная боль разливалась по всему телу. Бой откатился куда-то за вокзал.
— Эй, кто есть?.. Помоги... — тихо позвал Хамид.
Послышался стон. Подполз раненный в руку парень.
Полегчало. Все-таки вдвоем. Друг друга, как могли, перевязали. Хамида стало знобить. Раненный в руку, немного оклемавшись, поплелся за санитарами, и он вновь остался один, в темноте — ему стало жутко. Решил ползти — лежать так вот просто, ожидая неизвестно чего, страшно... Полз, полз, дополз до платформы-дебаркадера, опять пополз и в темноте свалился с платформы на рельсы. Он ударился, но боли не почувствовал.
— Эгей!.. — услышал наконец Хамид. — Есть кто живой?
— Я!.. Я живой... Я!..
Тот раненный в руку парень оказался славным малым, прислал за Хамидом санитаров. Его долго несли на носилках. Озноб овладевал все больше и больше. Санитары замотали для теплоты раненую ногу обрыв ком шинели. В медпункте подмотали бинтов и отправили в санбат, который помещался в полуразрушенном доме. Вдруг послышался приближающийся шум боя. Кто-то из раненых (лежали прямо на полу) закричал:
— Немцы окружают!
Известно, раненые, особенно те, кто не могут самостоятельно передвигаться, легко подвержены панике. В хамидовской палате возникла суматоха. Лежавший рядом с Хамидом уркаганистого вида брюнет с золотой «фиксой» во рту, бросился бежать, позабыв даже о своем вещмешке, который все время заботливо прятал под головой. Ранен он был легко в кисть руки и потому выскочил из палаты в хорошем темпе. Другие ходячие побежали...
В коридоре раздался могучий бас:
— Ша, славяне! Я командир пулеметной роты! Мы сейчас фрицу врежем так, что у него пятки засверкают. Братва, раненые дорогие, бросьте сопливиться. Не дамочки.
Заработали наши пулеметы. Шум боя стал удаляться.
Некоторое время спустя в «палату» ввалился громадного роста офицер в меховой куртке-безрукавке нараспашку — тот самый командир пульроты (Хамид узнал его по громовому голосу), окинул блестящими черными глазами успокоившихся раненых, прогремел весело и насмешливо:
— Ну вот и все, мадам, а вы боялись!
... Утром подошел черед Хамиду ложиться на операционный стол. А таких столов в операционной имелось пять. На них раненые — стонут, кричат, матерятся. Врач склонился над Хамидом, осмотрел ногу.
— Плохая ножка... Наркоз...
Очнулся Хамид в палате. Чернявого уже не было. На его месте смирно лежал, скорбно уставив ввалившиеся глаза к потолку, видать, безнадежный тяж.[29]
Пришла сестричка, напоила Хамида горячим чаем, сунула под мышку термометр. Температура подскочила за сорок градусов. Сестричка убежала. Тяжа унесли на операцию, и он так и не возвратился. Часа через два Хамида снова положили на стол. Измотанный красноглазый врач долго рассматривал ногу. Сказал просительно:
— Надо отрезать, браток?
— Пошел ты!.. — Хамид скрипнул зубами и ругнулся по-узбекски.
От соседнего стола подошел другой врач.
— Ас-салям алейкум, дустым!.. Откуды ты?
— Ташкентский,
— А я самаркандец. Значит, земляки. Чего ругаешься?
Музыка родной речи легла бальзамом на душу. Завязался тот бестолковый разговор, когда встречаются старые друзья, не видевшиеся много лет или незнакомые вовсе, но земляки.
Хирург, «просивший» у Хамида ногу, буркнул:
