Литмир - Электронная Библиотека

Яковлев выслушал приятеля безо всякого интереса и без улыбки.

— Ну ты и балаболка! А у меня словно гвоздь раскаленный в глотке… Я уже сколько месяцев здесь живу, и знаешь, что странно? — ни разу не слышал, чтобы собаки лаяли. Или хотя бы скулили. Безголосые они здесь, что ли? — Геннадий перевел дух, сел, стал стряхивать прилипшие к телу песчинки. — Ох, и жара… Айда домой!

— Слушай, Ген, а который час?

С явной неохотой Яковлев протянул руку, приподнял лежащую на песке рубашку, вытащил из кармана часы:

— Почти шесть.

— Шесть… — Максим, шевеля сухими губами, стал что-то подсчитывать в уме. — Постой, Гена. А у нас, в Новосибирске, выходит, как раз полночь! Так? Так! Уже — Новый год! Представляешь?

— Представляю. Но у нас, в Ленинграде, еще старый. — Геннадий закрыл глаза, вздохнул. — Снег. Настоящее царство снежной королевы. Дед Мороз… Мор-роз! И елки во всех домах. — Открыл глаза. — А у нас с тобой ни снега, ни мороза, ни елки нет. Новый год, называется… И ты меня, пожалуй, не поймешь, ты здесь недавний, но привиделся мне пивной ларек, на Литейном, немного в стороне от проспекта, наше родное «Жигулевское», хоть и разбавленное… но холодное…

— Говоришь: я — балаболка. А сам…

Геннадий, вероятно, хотел улыбнуться в ответ как можно благодушней, но на лице изобразилась только гримаса страдания.

— Еще молоко на губах не обсохло, а уже учить меня вздумал, пацан!.. — Увидел обиду в глазах Максима. — Да это я шучу, не обижайся. Я не стар и не грозен. Просто я здесь уже — старожил… Но все-таки как бы нам понеобычнее Новый год отметить?!

Максим взглянул на белесое небо, на марево над камнями, на почти бездыханное море.

— Пойдем — выкупаемся! А что? Потом дома будем рассказывать, что в самый Новый год в море купались! И никто нам верить не будет, да? А мы и вправду — купались!

Яковлев помолчал.

— Ну что же, пожалуй, ты неплохо придумал. Пожалуй, ты, Максим, — молодец.

— Угу. Как соленый огурец… замученный по бочкам.

— Правильно рассуждаешь. Одобряю. Это я тебе как старший и умный товарищ говорю.

— Ну так чего, пошли, старший и умный?

— А дойдем? Дойдем — до этого самого, до синего моря? — Геннадий усмехнулся и тяжело поднялся на ноги.

Они пошли по обжигающему песку — осторожно, медленно, ощущая голыми ступнями каждую песчинку. Дышать было трудно. Им казалось: идут в какой-то вязкой, стеклоподобной массе — так горяч, неподвижен и плотен был воздух. Солнце белым бельмом смотрело в их лица. Все было бело, но перед глазами идущих то и дело расплывались красные — с прожилками — пятна. Кровь стучала в висках, мнилось: она вот-вот хлынет из носа, из ушей… И море, словно в обмороке, словно из последних сил, накатывалось на песок, слизывало предыдущую грязно-белую бахрому и оставляло новую. И у самого берега, как будто ребячья лодочка, покачивался на сонных волнах узкий, ятаганом изогнутый лист пальмы…

Фоти, фоти, дьярама!

Итак, все кончено. Я выжил.

Е. Винокуров

Больной взглянул на карту Африки, висящую на стене, и подумал: она похожа на трубочку мороженого.

В столице просто: заплатил — и ешь на здоровье!

Это — там, в столице, на берегу океана. Где-то на другом краю земли…

А здесь, в крохотном городке, в центре страны, — здесь мороженым не торгуют. Здесь нет электричества.

С вечерних улиц в комнату входит ровный, неотвязный гул. Это гудит раскаленный, не желающий остывать воздух? Или это мечется по всему телу кровь, отыскивая для себя выход?

Хочется пить и спать. Спать и пить. Больной знает: у него есть немного отфильтрованной воды. И выпивает ее всю, не думая: а что же будет потом? Потом — это потом…

Теперь — спать.

Мгновение — и он засыпает, проваливается в жарко-кровавую пропасть. Испугаться нет ни сил, ни времени: уже крепко спит…

Мгновение — он открывает глаза. Смотрит по сторонам — словно плывет он утром на корабле по реке: мебель, покачиваясь, надвигается на него из сизого сумрака. В окно, сквозь железные жалюзи, тянет прохладой. Раннее-раннее утро. Ни звука!

Он не слышит шума крови! Она плавно и неторопливо течет по телу, не напоминая о себе. Она устала, но человек понимает: она победила болезнь, — и ему становится легко и спокойно.

«Я — жив!» Какие это весомые, важные слова! Их можно повторять до бесконечности, и все равно они не утратят своего исконного значения.

Но губы пересохли, их почти невозможно разлепить. Если бы еще и воды хоть глоток!

Он вспоминает: вчера вечером он выпил всю воду…

Русских в этом городке — всего пятеро. Еще очень рано. Конечно же все спят: утром, когда прохладно, только тогда и можно заснуть по-настоящему.

Пить хочется — больше чем спать. Попил бы — уснул бы, словно младенец…

Он встает, кое-как одевается. Пока лежал, еще минуту назад — ощущал себя Ильей Муромцем. А сейчас — все плывет перед глазами, ноги дрожат, никак не сделать первый шаг.

Ну-ка, попробуй: шаг… еще шаг… третий… еще один… Ну вот, идешь и не падаешь!

Он заставляет себя выйти из дома.

Вспомнилась строка — вроде бы из детства: «Словно яблоня в райском саду».

Нет, не яблоня — манго!

Перед глазами, маня, дразня, смеясь, все время висит большой сочный плод. Фиолетовый, красный, желтый. Кожица треснула — и сок течет по ней. Утоляющий жажду сок. Придающий силы. Живительный.

Дразнит манговое дерево, растущее во дворе: плоды рядом, а не достать — висят высоко.

Надо поскорее дойти до манговой аллеи. Там найдется хоть один низко висящий плод…

Хорошо, что утро такое ранее: прохладно. И даже, кажется, ветерок?!

Молодой высокий африканец, поеживаясь от утреннего холода, вышел на улицу, остановился, с любопытством посмотрел на белого человека, вежливо поздоровался:

— Доброе утро! Как вы спали?

Вопрос этот звучит вроде бы и странно, но белый человек прожил здесь уже почти год и знает: вопрос о проведенной ночи — обычное приветствие. Если человек спал спокойно — значит, он здоров.

Белый человек только неопределенно махнул рукой в ответ, не остановился. Понимал: если остановится — трудно будет вновь сделать первый шаг.

Ноги — умницы: сами знают, куда идти.

Так странно: городок прежде казался шумным и пыльным, а сейчас, поутру, он — тих и мил. Стены домов мерцают белизной, и никакой тебе на них пыли.

Шаг… еще шаг… еще…

Кровь, выиграв сражение, шелестит чуть слышно и умиротворенно.

Главное: жив!

…Над головой — огромное, закрывающее весь небосвод дерево. Человек обходит его, вглядываясь в зелень; отыскивает плод, висящий пониже — так, чтобы только руку протянуть и взять.

Откуда-то появляются мальчишки. Пять-шесть. Окружают взрослого, суют ему свои светло-шоколадные ладошки; подпрыгивая, пританцовывая, кричат наперебой:

— Фоти, фоти, дьярама! Фоти, фоти, дьярама! (Здравствуйте, белый человек!)

Он для них — диковина и забава.

А белый человек протягивает руку и снимает со щедрой ветви тяжелый и мягкий плод. Королевское манго. Настоящее чудо! Самое лучшее манго на всем свете! Большое! Спелое!

Человек осторожно держит его двумя руками — только бы не уронить! — и сладкий, прохладный сок, щекоча и радуя, течет по его пальцам…

Буква Ща

Я брел окрестностью Канкана. Совсем недавно жгучее, прозрачное солнце клонилось теперь к западу и набухало розовато-грязным пузырем. Перед глазами висела многоцветная кисея; пыль под ногами и в воздухе — бурая, красная, белая, желтая, серая. Причудливые формы термитников казались творением сюрреалистов. Огромными мертвыми змеями тянулись по земле корни деревьев-великанов. Ни муравья, ни зверя, ни птицы… Или это — пейзаж из Дантова «Ада»? И можно сказать почти по-дантовски: «И падал зной, как падает мертвец». Можно сказать. Но: кому говорить, кто услышит тебя?.. Безмолвие царило вокруг и ударами крови отдавалось в ушах.

4
{"b":"271269","o":1}