Караван отправился в путь в конце января 1870 года. 19 марта он достиг Уэле, одного из притоков, а может быть — и верховья Убанги, впадающей в Конго.

Доктор Швейнфурт побывал у племени ниам-ниам и прожил там несколько месяцев. В результате он прекрасно узнал туземцев — даже научился немного их языку.

Если оставить в стороне некоторые особенные черты, по которым и различаются между собой отдельные группы человеческой семьи, то ниам-ниам — люди той же природы, что и все остальные. Уже давно покончено с абсурдной гипотезой, будто они мало чем отличаются от животных и у них чуть ли не хвосты растут.

Принятое для их племени название заимствовано из языка динка. Оно означает «едоки» или, точнее, «пожиратели» — прозрачный намек на каннибализм. Нубийцы переняли это название, и оно настолько срослось с представлением о людоедстве вообще, что его иногда прилагают и к другим каннибальским народам. Собственно говоря, ниам-ниам неразборчивы в пище так же, как бонго, но притом еще в высшей степени плотоядны. Мясо — их главная пища, а возглас: «Мяса! Мяса!» — их лозунг и страстный боевой клич в ссоре и на войне.

Вот, между прочим, характерный факт, дающий пищу для любопытнейших параллелей. У динка, народа, по существу, земледельческого, инфинитив глагола «есть» применяется и для обозначения сорго, тогда как у ниам-ниам омонимом[260] этого глагола будет название именно мяса: «мясо» и «есть» звучат одинаково.

Поэтому нет ничего удивительного, что столь односторонняя склонность толкает ниам-ниам к людоедству. Собственно, для них это совершенно естественное дело. Ниам-ниам сами запросто рассказывают про ужасные пиршества с человеческим мясом, собирают зубы своих жертв, делают из них ожерелья, которые с гордостью носят. Среди охотничьих трофеев они выставляют черепа съеденных людей, а человеческое сало у них — предмет повседневной торговли.

Едят ниам-ниам военнопленных (мужчин и женщин), едят жертв разбойничьих набегов — брошенных в деревне стариков, по слабости своей самих попадающих в руки. В мирное время, если умрет иноземец, путешествующий в этой стране, — его съедают. Если умрет одинокий, оставшийся без семьи туземец — тоже съедают. Будь это друг, товарищ — не имеет значения: это мясо! Более того, они выкапывают из земли и съедают полуистлевшие трупы умерших в пути караванщиков. Швейнфурт отказывался верить в эти омерзительные подробности, рассказанные ему одним из нубийцев Гатты, но ниам-ниам, не стыдясь своих обычаев, сами заверили доктора, что считают съедобными любые трупы, кроме трупов людей, страдавших от кожных болезней.

Однако этот обычай, которому до сих пор не удалось дать правдоподобного объяснения даже в качестве пережитка древнего культа, бытует далеко не у всех. Есть среди ниам-ниам личности, питающие такое отвращение к человеческому мясу, что они даже отказываются что-либо есть с блюда, которым пользовался их соплеменник, предаваясь каннибализму.

Поскольку ниам-ниам так ужасно плотоядны, они, в отличие от многих африканских племен, не вырывают себе резцы, а, напротив, подтачивают и заостряют их, чтобы легче грызть труп или в сражении рвать «голыми зубами» тело еще живого врага. Дальше этого каннибализм простираться уже, вероятно, не может.

Большинство работ здесь выполняют женщины, мужчины не утруждают себя и располагают множеством времени для занятий туалетом, особенно прической, которой щеголяют до невероятия. Трудно назвать вид косичек, локонов, бантиков, валиков, узелков, тесемок, завивок, который эти господа не испробовали бы, чтобы придать сложному сооружению из волос как можно более утонченный шик. Вот какова была самая распространенная мода в те времена, когда ниам-ниам посетил Швейнфурт. Сначала волосы начесывали на лоб, делая при этом еще пробор и оставляя на лбу треугольную прядь. Еще по пряди брали на каждом виске, закидывали назад и завязывали узлом на затылке. По бокам завивали локоны, изображавшие ломти дыни. На висках у самых корней волосы заплетались бантиками или узелками, а дальше свешивались косицами вокруг шеи, причем три-четыре самые длинные косицы падали на шею или даже на грудь.

В завершение беглого очерка этого любопытнейшего племени, превосходно изученного замечательным путешественником, еще несколько слов. Все ниам-ниам воины, поэтому каждый из них носит копье и кинжал, а изготовлением оружия занято множество кузнецов. Копья у них, как и у всех народов тех мест, страшно зазубрены и потому чрезвычайно опасны. Кинжалы у них отличаются сложностью и многообразием форм: кривые, изогнутые, многогранные, угловатые, покрытые диковинными шипами…

…По-прежнему страстно желая видеть все новые виды человеческого рода и собирать все новые виды растений, Швейнфурт из страны племени ниам-ниам отправился на юг, к момбуту.

Площадь расселения момбуту не превышает десяти тысяч квадратных километров, население же доктору показалось чрезвычайно плотным: он оценивает его более чем в миллион человек. Страна их расположена между 3-м и 4-м градусами южной широты, между 26-м и 27-м градусами восточной долготы.

Эта страна произвела на путешественника впечатление земного рая. Склоны холмов покрывают бесчисленные, роскошные банановые рощи, среди которых возвышаются вершины масличных пальм несравненной красоты и других царственных деревьев. По берегам рек и ручьев — зелень, исполненная свежести и благодати; купола сельских жилищ укрыты навесом густых ветвей…

Обитатели этого экваториального Эдема[261] самостоятельно, помимо всяких контактов с христианами и мусульманами, достигли весьма высокой степени культуры; у них развиты ремесла. Швейнфурту момбуту показались во всех отношениях выше соседних племен. У туземцев есть дух общежития, определенная национальная гордость; немногие из африканцев могут сравниться с ними интеллектом. Момбуту — преданные друзья, и живущие среди них нубийцы восхищены их душевностью, порядком и спокойствием общественной жизни, ловкостью, смелостью…

К сожалению, момбуту — самые закоренелые людоеды во всей Африке! К югу от них живут чернокожие племена, стоящие ниже по социальному развитию. Момбуту глубоко презирают эти племена и видят в южных землях раздолье для разбоя и грабежей. Там они достают себе и скот, и человеческое мясо. Все тела павших в битве немедленно расчленяются, тут же на месте коптятся и отправляются в кладовые. Пленных ведут гуртом, как баранов, дома сажают под замок — и со временем несчастные также исчезают в желудках страшных победителей.

Швейнфурту никогда не приходилось присутствовать при этих ужасных трапезах. Но как-то он проходил мимо одной хижины и увидел, как несколько женщин, не замечая европейца, ошпаривают кипятком нижнюю половину человеческого тела — кожа от этого из черной превратилась в изжелта-серую. Несколько дней спустя в каком-то доме он заметил, что над очагом висит — очевидно, коптится — человеческая рука.

Следы людоедства доктор встречал на каждом шагу. Более того, сам князек подтвердил каннибализм соплеменников. С князьком путешественник встретился у одного купца, который спросил, отчего при них никто в округе ни разу не ел человечины.

— Вы этого просто не видели, — ответил монарх. — Я знал, что вы гнушаетесь этой пищей, и приказал готовить и есть ее только тайком.

Достоверно известно, что антропофагия[262] у момбуту распространена даже шире, чем у ниам-ниам. Доктору показывали множество черепов, оставшихся после туземных пиршеств. Жир из копченых человеческих тел момбуту вытапливают и готовят на нем.

Момбуту несколько светлее других африканских народов: их кожа имеет скорее цвет молотого кофе. У них длинные густые волосы, также довольно длинная и густая борода, руки тонкие, но отнюдь не слабые. Кроме того, есть одна особенность, отличающая момбуту от всех соседей: среди них немало светлоголовых. Швейнфурт за время пребывания среди них видел несколько тысяч человек и пришел к выводу: светлые — пепельные или соломенные — волосы имеет, как минимум, каждый двадцатый момбуту. Светлые момбуту, впрочем, так же курчавы, как и остальные негры, но кожа их более светлого, землистого оттенка; выглядят они слабыми, глаза бегают, а то и косят, во всем явно проявлялся альбинизм[263].