Конечно, де Бразза прекрасно знал, что племена, с которыми Стенли тридцать два раза вступал в бой, жаждут мщения, и не был захвачен врасплох: его бы скорей удивило обратное.

Так что французу было легко отвечать. На нем не лежала ответственность за произошедшее ранее и в чем Франция никогда не участвовала. Сам же он решительно отвергал такой образ действий и, пока путешествовал среди дикарей, словом и делом протестовал против насилия и всегда вел себя как друг всех туземных племен.

Ничего лучше сказать было нельзя; факты сами свидетельствовали о правдивости слов миролюбивого путешественника. Инцидент оказался исчерпан, и обе стороны немедленно заключили мир. Чтобы торжественно закрепить его, совершили обряд похорон войны.

Напротив того самого островка, хранившего печальную память, вырыли большую яму; вожди по очереди подходили к ней и бросали кто пулю, кто кремень, кто щепотку пороха, а де Бразза со спутниками — патроны. Затем яму опять забросали землей, и один из вождей произнес следующее:

— Мы зарываем войну так глубоко, чтобы ни мы, ни дети наши не смогли ее откопать, и сажаем здесь дерево в свидетельство союза белых и черных людей.

За ним взял слово де Бразза:

— Мы тоже зарыли войну, и она не вырастет до тех пор, пока на этом дереве не начнут расти пули, порох и патроны.

Вожди подарили де Бразза в залог дружбы пороховницу, а он дал каждому французский флаг. Когда флотилия пошла обратно вверх по Конго, вся река покрылась цветами Франции!

Так было освящено основание Французского Конго.

Установление добросердечных отношений с людьми, которых Стенли на весь мир объявил кровожадными людоедами и достойными истребления чудовищами, стало большим успехом. Де Бразза ждало еще много дел.

Прежде всего надо было позаботиться, чтобы столь долго ожидаемый груз доставили в Нтамо, отныне называвшуюся Браззавилем, и изучить дорогу, соединяющую Французское Конго с морем.

Но вместе с тем приходилось оставить будущее поселение без обороны, положившись на слово негров — переменчивых, словно дети, и легко склоняющихся на сторону того, кто говорит последним.

Де Бразза находился в большом затруднении. Наконец он решил доверить этот почетный пост своей маленькой охране — троим сенегальским стрелкам под командой сержанта Маламина, чью отвагу и верность он уже имел возможность оценить не один раз.

— Маламин, — сказал он, — ты остаешься здесь за меня. Я доверяю тебе французский флаг, который ты не должен давать в обиду! Теперь ты здесь самый главный. Я могу оставить с тобой только трех человек, но ничего не бойся! Ты представляешь Францию, а Франция защищает всех своих детей — и ближних, и дальних. Я же иду туда, куда зовет меня мой долг. И ты исполни долг француза — не оставляй никогда своего поста! Прощай!

Африканец торжественно поклялся в верной службе. Он понял величие своей задачи и ощутил весь груз ответственности, лежавшей на нем.

Де Бразза хорошо разбирался в людях. Он уехал спокойно, ибо знал: Маламина нельзя ни запугать, ни подкупить — покуда он жив, знамя не отдаст никому.

Маламину же действительно приходилось быть начеку. В одно прекрасное утро по реке Нкума вдруг явились два английских миссионера. Они поразились, увидев здесь французские цвета, и с пристрастием стали допытываться у туземцев, понимают ли они, какой серьезный поступок совершили, отдав французам землю. Туземцы, в свою очередь, стали расспрашивать миссионеров, какого они народа; новоприбывшие с презрением и возмущением отвечали, что, уж во всяком случае, не французы.

Возможно, миссионерам действительно казалось, что попытка опорочить нас в глазах африканцев вполне уместна и пристойна. Но нашим новым друзьям не понравилась враждебность англичан, подозрительным показалось и направление, откуда прибыли миссионеры. В результате пришельцев проводили весьма холодно.

Этот мимолетный эпизод стал прелюдией важных событий, когда от Маламина потребовались в полной мере мужество и верность.

Стенли, в изобилии обеспеченный всем — людьми, деньгами, провиантом, снаряжением, — готовил гигантскую работу. Даже не подозревая про стремительный марш своего соперника через Габон и земли, которые несколько месяцев назад стали Французским Конго, он снаряжал разборные пароходы, вербовал носильщиков, ставил под ружье занзибарцев… Наконец англосакс отважно двинулся вперед.

Большая флотилия — четыре паровых баркаса, стальной вельбот и сторожевик — пошла вверх по реке мимо европейских факторий в Руве и достигла первых порогов у Виви. Там Стенли соорудил постройки на плато, возвышающемся над рекой на четыреста пятьдесят метров, и протянул наверх с берега канатную дорогу.

Завершив это колоссальное предприятие, он пешим порядком направился к поселку Иссангила (где судоходство по реке возобновляется) в обход водопадов Йеллала, Инга и Иссангила, разделенных многочисленными порогами. В Виви и в Иссангиле устроили стоянки, между ними проложили дорогу протяженностью в восемьдесят километров и доставили по ней разобранные пароходы. Затем экспедиция поднялась по реке до третьей стоянки — Маньянга в двухстах пятидесяти километрах от Виви.

В Маньянге снова пришлось задержаться, разобрать суда и перетащить огромный груз через горы, долы и леса. Уф! До Стенли-Пула осталось совсем немного, но это не значит, что все трудности позади; дорога по-прежнему малопроходимая. Долгие дни и недели пробиралась экспедиция через всевозможные препятствия.

Вот перед нею еще один холм, круче всех прежних, который Стенли — как всегда — смело штурмует.

Колонна дошла до середины холма, а авангард уже достиг вершины. Вдруг все увидели, как его командир, молодой бельгийский лейтенант, немного помедлив на гребне, побежал назад.

— Мистер Стенли! — закричал он еще издалека. — Я открыл озеро, огромное озеро! С вершины видно, как вода сверкает до самого горизонта.

Стенли ухмыльнулся и сказал по обыкновению насмешливым тоном:

— Мне очень жаль, лейтенант, но озеро, которое вы, по вашему мнению, открыли, я уже два года назад нарек своим именем. Это Стенли-Пул!

Раздался всеобщий радостный клич, и люди, забыв усталость, бросились на вершину. Оттуда открывалось волшебное зрелище.

Насколько хватало взора, сверкала под ярким солнцем рябь реки, орошавшей те самые места, которые Стенли предназначал во владение новому государству. Изумруд великолепных вечнозеленых лесов обрамлял мерцающее серебром зеркало вод.

Широко раскрыв глаза, задыхаясь от торжества, Стенли обводил взглядом эти обширные дебри: это он их открыл, чтобы завоевать и населить…

Внезапно путешественник наморщил лоб и судорожно скривил губы. Вдалеке он смутно разглядел нечто непонятное: какой-то домик, а над ним что-то полощется в воздухе.

Он направил в ту сторону бинокль и, побледнев от гнева, воскликнул:

— Французский флаг!

Очутившись перед свершившимся фактом, Стенли повел себя очень плохо даже в глазах самых страстных своих поклонников. Он не смог сдержать ярости и позволил себе выражения, о которых ему после пришлось пожалеть.

Но это было еще ничего: несдержанность языка можно и простить: ведь этот баловень судьбы впервые пережил неудачу — и очень чувствительную.

Гораздо хуже, что Стенли пытался подкупить сержанта Маламина, чтобы сенегалец оставил свой пост. Так белые люди не ведут себя с неграми!

Африканец хорошо проучил авантюриста — слугу множества господ. Он гордо ответил:

— Француз не может ни нарушить присягу, ни служить двум стягам!

Тогда Стенли попытался взбунтовать против нас местных жителей. Но Макоко оказался верен дружбе и союзу с де Бразза — заявил, что никого другого на его место не допустит.

Стенли уже намеревался применить силу, но резонно подумал, что Франция, без сомнения, сурово отомстит за оскорбление своему флагу и заставит возместить материальный ущерб. Он сдался, отказался от мысли утвердиться на правом берегу, переправился через реку и на левом берегу основал Леопольдвиль[96].