Этим, друзья мои, я хочу сказать, что батюшка мог бы преспокойно подыскать себе какую-нибудь синекуру, например, сидеть в конторе некоего большого имперского учреждения, протирать там штаны, плевать в казенные плевательницы и приносить домой скудное чиновничье жалованье. Но это не только наводило бы на него смертную тоску, что даже не нуждается в пояснениях, но вдобавок он считал бы такое положение вещей безнравственным. Да-да, вы не ослышались, именно безнравственным. Деньги Заммлеров, и в этом он был убежден, не предназначались для того, чтобы мы могли всю жизнь бить баклуши, они были нацелены в будущее, подобно египетскому сфинксу, который всегда смотрит туда, где восходит солнце. Кроме того, они могли пригодиться на черный день. Ну и, разумеется, они полагались мне в приданое.

Да только я так и не вышла замуж и за весь век ни разу даже не помышляла о свадьбе. То есть помышляла, если быть откровенной, но всегда только о свадьбе с моим умершим Бруно Млоком. Однако же временных любовников, если уж вы об этом спрашиваете, так вот, временных любовников у меня было множество. Их хватило бы на целую армию, хотя, конечно же, это была бы чудная армия, и генералом в ней стал бы настоящий генерал (который получил свои звездочки и медали, служа в чехословацких легионах в первую мировую войну), а самым захудалым солдатом — пожалуй, калека Тоничек, который, впрочем, был калекой не потому, что у него чего-то недоставало, но, наоборот, потому, что у него кое-что выросло слишком большим, он ковылял по жизни на трех ногах, и они очень мешали друг другу, заплетались, зато уж если Тоничек стоял неподвижно, то он стоял так, как никто другой стоять бы не смог. Но об армии моих любовников вы не узнаете почти ничего. Разве что я упомяну мельком того или иного — из-за его доброго нрава или по какой-нибудь другой причине. Я, видите ли, очень стесняюсь своего груза инстинктов, который в отсутствие Бруно утратил всяческий смысл и, ярясь, только впустую расходовал себя на временных любовников (чтобы иногда, однако, все же ненадолго встретиться с Бруно, причем при совершенно поразительных обстоятельствах, не волнуйтесь, это от вас скрыто не будет, ведь именно об этом я и собираюсь рассказывать).

Короче говоря, поскольку замуж я не вышла, капитал Заммлеров так и не стал моим приданым и преспокойно пережил первую и вторую мировую войны, но потом, в 1945 году, произошло некое роковое событие, которого, как мне кажется, этот капитал и дожидался нетронутым в течение полувека, с тем чтобы оказаться потраченным за несколько дней. Дело в том, что в июне 1945 года мои родители подпали под массовое переселение немцев, что, само собой, было страшной ошибкой, ведь они не имели к нацистам никакого отношения, а батюшка так и вообще был русским. Со временем я расскажу вам о том, как сделала все, что было в моих силах и в силах заммлеровских денег, чтобы исправить эту ошибку, и о том, чем это закончилось. Но пока еще до этого далеко, давайте пока об этом не думать, сейчас мне всего три года, и батюшка в первый и последний раз решает запустить руку в груду заммлеровских золотых.

Но не бойтесь, запустил он ее не очень глубоко, не по локоть, только провел ею по поверхности. Мы поехали в Триест по австрийской железной дороге (Южная дорога Вена — Триест), и это путешествие для нас как для семейства машиниста было бесплатным. А когда мы пересекли границу империи, то поплыли по Эгейскому морю на греческий остров Крит.

Почему именно на Крит? Дело в том, что батюшка решил в мои три года научить меня плавать. А Эгейское море он считал достойной заменой Черному, где в том же возрасте научился плавать сам. Не говоря уже о том, что оба эти моря через Босфор и Дарданеллы соединяются друг с другом (крошки мои, загляните в атлас).

Однажды батюшка рассказывал мне, что когда ему исполнилось три года, отец повез его в Севастополь и на второй же день, еще до рассвета, затемно, разбудил и отвел куда-то за город, на берег Черного моря. Трехлетний батюшка семенил рядом с великаном-отцом, а когда далеко над морем маленьким пятнышком взошло красное светило, они достигли белого пляжа, и мой дедушка неторопливо снял с себя части своего поповского облачения — рясу, фиолетовый пояс, головной убор, а потом взял малыша за ручку и двинулся с ним к волнам, лижущим белый песок.

Из Триеста мы, по-видимому, плыли сначала на итальянском, а потом, вероятно, на греческом судах. Это было длинное путешествие, но я из него не помню ровным счетом ничего, моя память пробуждается только под поверхностью моря, в неведомом заливе на Крите, где на меня прямо в упор уставилась какая-то огромная рыба, и взгляд у нее удивленный и даже изумленный: ведь я опускаюсь мимо нее на дно, точно одурманенный морской конек, в то время как батюшка держит веревку, привязанную к моей ноге, и наблюдает за мной, стоя на коленях, приникнув лицом к воде и защищая ладонью глаза от эгейского солнца. Дело в том, что он учил меня не только плавать, но и нырять. Поэтому, привязанная за ногу, я достигла самого дна и, подобно морскому ежу или морской звезде, погрузилась в яркий ковер, из которого росли раскидистые замки со скоплениями башенок и зубчатых стен, а потом невероятно долго бродила по этому мрачному и вместе с тем странным образом освещенному миру, и, как мне теперь кажется, путешествие мое длилось целые месяцы, батюшка ослаблял веревку, а я продиралась через подводный лес, выпуская наверх пузырьки. Если вам повезет настолько, что уже в ваши три года перед вами раскроется гигантская морская раковина, в которой заключен весь космос со всеми его галактиками и божествами, издающими резкий рыбный запах, так вот, если вам повезет, то после этого, куда бы вы ни отправились, это чувство останется с вами, будет идти с вами рука об руку, потому что Эгейское море — это бесконечный, негаснущий и переменчивый праздник.

Минутку, минутку, я еще не закончила. На самом деле единственное, что я и вправду помню, — это удивленный, изумленный рыбий глаз, повстречавшийся мне, когда я погружалась на дно. И в этом глазу, словно в калейдоскопе, отражаются все остальные воспоминания. Воспоминания о морском заливе, побережье и обо всем Крите, а также о критских горах, которые образуют горные массивы Дикту, Иду, Кедрос и Белые горы (горы, которые я тогда никак не могла видеть, потому что на Крит мы не прилетели на дирижабле, воздушном шаре или аэроплане, а приплыли, причем не на корабле, в чем поначалу я вас пыталась уверить, а в скорлупе яйца некоей мифологической птицы, которую греки застрелили и чье гнездо разорили прежде, чем из яиц вылупились чудовища с птичьим телом и лисьей головой), как, собственно, и обо всей территории острова, с одной стороны покрытого оливковыми рощами, а с другой — заросшего платанами, острова, скрывающего высоко в Идских горах тайный, со строгим уставом монастырь, старательно вытесанный в скалах, огромный скальный монастырь, в котором есть все, что положено: братия, монашеские кельи и общая спальня, галерея, райский двор и лаваторий, трапезная, монастырская библиотека и мощный храмовый неф, торжественно плывущий сквозь скалистые утесы. (И только сейчас, представляете, голубчики вы мои, только сейчас мне пришло в голову, что раз уж мы были в тех краях, раз уж занесло нас в те места, то не поднялся ли батюшка и на священную гору Афон, где, возможно, побывал и его отец, прежде чем отплыл со своей индейской миссией?)

Спустя много лет мне удалось отыскать в одной английской энциклопедии по естествознанию ту самую средиземноморскую рыбу, которой в свои три года я глянула прямо в глаз. Она называется Regalecus Banskii и имеет в длину целых три метра, отличается яркой пестротой, плоская, напоминает колышущийся шарф, на голове у нее торчит хохолок из очень длинных отростков, а сразу под ним расположен глаз — всегда удивленный, всегда изумленный.

В один прекрасный зимний день, в феврале 1905 года (тогда мне уже исполнилось пять лет, а Россию после петербургского Кровавого воскресенья как раз сотрясали беспорядки, начало которым положил дальний родственник моего дедушки — а значит, и еще более дальний мой — поп Георгий Гапон, возглавивший многолюдную процессию тех, кто хотел вручить прошение царю Николаю II, но Зимний дворец ответил им пальбой и страшной бойней, в которой погибло больше тысячи человек; они лежали там вповалку, а между ними — православные хоругви и иконы, тоже простреленные и запачканные кровью, Богородица с дырками вместо глаз, архангел Гавриил с пробитой грудью и воскресший Лазарь, верещавший, точно свинья, которую режут, и над площадью разносились предсмертные хрипы, напоминавшие мрачное пение хора), я преспокойно семенила рядом с матушкой по зимнему берегу реки Свратки, и направлялись мы в деревню Книнички (которую однажды, в далеком будущем, затопит гигантское искусственное озеро, Брненское водохранилище, а я в этом самом далеком будущем пойду по корке льда, по замерзшей глади водохранилища, и будет мне, представьте себе, шестьдесят один год, и в одном месте я опущусь на льду на колени, взгляну сквозь ледяное окошко вниз и увижу глубоко на дне этого озера — а также в глубине времен — ту давно затопленную деревушку Книнички с домиками, похожими в этой бездне на рассыпанные беличьи зубки, и даже с беленькой церковью, я опущусь в том далеком будущем на льду на колени, мне будет шестьдесят один год, и я посмотрю вниз и увижу на дне озера саму себя пятилетнюю, семенящую подле мамы по зимнему берегу реки Свратки, в те давние времена, когда Россию после петербургского Кровавого воскресенья как раз сотрясали беспорядки), так вот, мы с мамой торопились в Книнички, потому что Горачеки недавно зарезали свинью и написали нам, чтобы мы пришли за свежатиной.