Верак был молод, довольно красив, он во что бы то ни стало добивался состояния, стало быть, он не будет слишком разборчив в средствах, если ему представится случай.

— Милый мой! — сказал ему князь. — Дело идет о том, чтоб заставить говорить о себе.

— Дурно или хорошо?

— Хорошо, если вы смышлены.

— Я буду.

— В добрый час! Сумейте это, и тогда… Знаете, даже императрице приятно видеть у ног своих человека, о котором все говорят…

— Но что же это, наконец?

— Я объясню вам.

Через два дня, посреди ночи, Габриэли была разбужена шумом, который произвел человек, влезший в окно ее спальни.

Это было летом, очень жарким летом. Габриэли имела оплошность оставить на ночь открытым свое окно.

Быстро пробудившись от сна, Габриэли выскочила из постели, чтобы схватить сонетку, стоявшую на ночном столике, около лампы, и позвонить.

Но остановив ее движением руки, молодой человек холодно сказал:

— О, к чему звать! Клянусь вам, я скорее убью двадцать лакеев, чем уйду отсюда. Разве уходят от вас в подобный час?..

Габриэли не раз встречалась с виконтом, но никогда не говорила с ним. Придя в себя от первого испуга, она его, однако, узнала и все поняла.

— А, хорошо! — сказала она. — Вы…

— Виконт де Верак, ваш почтительнейший обожатель.

— Мой обожатель по приказанию князя Репнина?..

— Вы ошибаетесь… я…

— Стыдитесь лгать, виконт! Вас послал сюда князь Репнин. Что вам от меня нужно?..

— Я вас люблю!

— Вы меня любите? То есть князь сказал вам: «Габриэли посмеялась надо мной, отомсти за меня». Честное слово, странное поведение! Если Репнин называет это победой над сердцем женщины…

— Уверяю вас!

— Допустим, злоупотребив моим одиночеством, вы силой возьмете то, чего желаете, — что вам это даст? И что даст князю?.. Да, вы разделяете его принципы в любви, я это вижу, вы сами доказываете это своим поведением, но не настолько же вы обольщаетесь, чтобы думать, что если я против своей воли буду принадлежать вам, то сочту себя такой осчастливленной, что завтра же отдам вам и свое богатство?

— О Боже мой! Повторяю вам, что князь Репнин ничего не знает об этом моем поступке, признаюсь, несколько смелом, но который извиняется моей страстью. Прекрасная и обожаемая, мог ли бедный дворянин надеяться на вашу благосклонность?

— И, не имея возможности надеяться, вы решили ее похитить? Я оскорблена, но не вас я хотела бы наказать, вы не заслуживаете моего гнева. Вы только правая рука князя Репнина, а он голова, но… О, что такое? Вы незаметно приближаетесь к моей постели? Готовитесь на меня броситься? Стойте же! Если вы сделаете еще шаг, я клянусь — и это так же верно, как то, что есть Бог и что князь Репнин подлец, — я раскрою вам череп!

Габриэли всего ждала со стороны такого противника, как князь Репнин, и потому уже две ночи подряд клала на свою постель пару пистолетов, которые схватила во время разговора с ночным посетителем и в эту минуту навела на него. Де Верак поморщился, не сумев скрыть испуга при неожиданном появлении пистолетов. Но честь его была задета: ведь он обещал достичь успеха.

— О! О! — насмешливо сказал он. — Мне говорили, что итальянки употребляют иногда стилеты, но не пистолеты. Берегитесь, этот инструмент производит шум… и ночью, в императорском дворце, будить всех из-за шутки — какой смешной скандал…

— Смешное касается вас и князя, а не меня… Наконец, только от вас зависит избежать этого: уйдите — вот и все.

— Не раньше, как получив от вас поцелуй!

И, презирая опасность, виконт приблизился, но тотчас же был вынужден остановиться. Габриэли сдержала слово. Только она раздробила ему не голову, а руку.

Он вскрикнул, но, усилием воли сдержав боль, весело сказал:

— Мы побеждены! Будьте так добры, проводите меня до двери, потому что вы лишили меня возможности отправиться по той дороге, по которой я пришел.

Как и предвидел Верак, шум выстрела разбудил во дворце всех. Со всех сторон бежали к певице лакеи от имени императрицы.

— Скажите ее величеству, что это пустяки, — сказала Габриэли. — Это ночная птица, которую князь Репнин, чтобы позабавиться, впустил в мои покои и от которой я избавилась.

На другой день, кланяясь Габриэли, князь Репнин повторил ей фразу несчастного виконта: «Мы побеждены!»

Императрица вслух поздравила Габриэли с победой, но тихо сказала ей:

— Вы очень жестоки, моя милая! Раздробить руку хорошенькому мальчику для того только, чтобы не позволить ему взять у вас поцелуй!

— Извините меня, ваше величество, — сухо ответила Габриэли, — но я не позволяю брать у меня поцелуи.

— Это правда, — повернулась спиной к певице Екатерина, — если позволять брать, то ничего не осталось бы для продажи…

В любом случае продажа прошла успешно, так как, уезжая из Петербурга в 1777 году, Габриэли увозила с собой из России около шестисот тысяч франков. И она оставила русскую столицу так же внезапно, как и Вену, вдруг, не предупредив никого о своем отъезде.

Но шестьсот тысяч франков! Обладая подобным состоянием, Габриэли могла и почивать на лаврах. То же ей советовали Анита и Даниэло, с которыми она переписывалась во время своего пребывания в России и которых она первых обняла по возвращении на свою родину.

Но для артиста покой — та же смерть.

Катарина не согласилась с доводами своей сестры и зятя. Она снова хотела петь в театре. И публика рассчитывала на это. В свои сорок восемь лет Катарина обладала достаточно сильным голосом, чтобы не бояться соперниц.

Но если слава осталась ей верна, то любовь — изменила.

Певица имела поклонников; у женщины не было больше любовников. Раздраженная этим, она стала тратиться на безумную роскошь и за два года растранжирила все золото, которое привезла из России.

Чтобы существовать, она должна была петь и с этой целью заключила контракт с импресарио, который возил ее по главным городам Италии.

Она была в Болонье, когда однажды вечером ей передали карточку, на которой было написано:

«Габриэли, ученице Порпоры, — Фаринелли, ученик Порпоры».

Через пять минут Катарина оделась, и, справившись, где он живет, отправилась к нему.

Фаринелли родился в 1705 году и с детства выказал удивительные музыкальные способности, он удивлял не только Италию, но и Англию, Германию, Испанию, в которой он был королевским певцом при Филиппе V и Фердинанде VI, в течение двадцати пяти лет пользуясь благосклонностью этих монархов.

Катарина видела Фаринелли двадцать лет назад в Парме, и тогда царь певцов, как его называли, еще обладал остатками голоса и той женственной красотой (он был кастрат), из-за которой он часто играл женские роли. Но какая ужасная перемена свершилась с ним в эти двадцать лет! Габриэли, увидев его, почувствовала дрожь.

Его голос походил на тот шум, какой производит камень, падающий в колодец, однако этот же голос зазвучал вполне приятно, когда певец заговорил с Габриэли.

— Вы очень любезны, моя дорогая, что пришли повидаться со мной. Теперь дайте вашу руку, я покажу вам моих детей.

Фаринелли называл детьми пианино и клавесины, которыми был полон его дворец. Самое любимое пианино называлось Рафаэль Урбино, за ним следовал Корреджо и как представитель Испании — Тициан.

Показав Габриэли все свои сокровища, он снова провел ее в ту комнату, в которой находился Рафаэль Урбино, помеченный 1730 годом.

— А теперь, моя дорогая, — сказал Фаринелли, — я надеюсь, вы споете мне что-нибудь? Каватину Жомели. Это не ново, но и я не молод.

Габриэли повиновалась желанию хозяина, она спела. Она спела голосом гибким, свежим, молодым… как будто ей было двадцать лет.

Фаринелли ей аккомпанировал, сам помолодевший от удовольствия.

Когда она кончила петь, старик подошел к ней и, подавая ей великолепный перстень, который он смял с пальца, сказал:

— Моя дорогая, вы меня одарили последней радостью, примите этот перстень на память обо мне.

Этот артистический успех был последним успехом Катарины. Через несколько месяцев, признавшись себе, что голос ее с каждым днем теряет силу, она расторгла контракт со своим импресарио.