Первое апреля, конечно, веселый день. Но Сашка Прокофьев приготовил Павлу и грустный фактик. Он явился страшно озабоченный, посидел молча у стола, как бы раздумывая, стоит ли тревожить нормировщика в такой солнечный, веселый день, и, видимо, решился:

— Понимаешь, Павел Петрович, какая история. Работают мои ремонтеры как черти. Я уж хотел с Домоткановым поговорить насчет… Ну, бороться за звание. Как положено, это самое, ответить на призыв депо Сортировочная… А сегодня Мурашко припер ворованный подшипник с ремзавода.

Павел, слушавший его вполуха, вдруг насторожился.

— Как «ворованный»?

— Ну, двести вторых подшипников не было, а трактор на выпуске. Вот он и махнул на завод. Говорит, за пол-литру достал… Что же теперь делать?

— Запчасти Турман привез, — сказал Павел. — А насчет коммунистической бригады ты правильно решил. Надо еще с Полозковой поговорить. Бригада-то у тебя почти в полном составе комсомольская. На собрании заодно и Мурашко пристыдить… Валяй к Наде!

— Да был я у нее! — осуждающе махнул длиннопалой кистью Сашка. — Она против. Говорит, рано, мол. А чего рано? Говорю, работают как черти!

— Ну, тут она ошибается! — поддержал Павел бригадира.

— Я это самое ей сказал! Мы же, говорю, не сразу на высокое звание посягаем… Мы будем добиваться! Год, а может, и два будем вкалывать и очищаться от всяких позорных явлений, а она только хихикнула. Непонятная она какая-то, Полозкова.

— Я с ней поговорю, — сказал Павел. — А к Домотканову в случае чего вместе сходим.

Вечером прижал легкий морозец, от него пахло талыми крышами и весной. На комсомольском собрании переизбирали секретаря, освободили Надю по личной просьбе, из-за перегруженности основной работой. Сашка Прокофьев предложил кандидатуру Лены Пушковой, а Эля вдруг захлопала в ладошки — наверное, поэтому Лену выбрали единогласно.

После собрания Надя передала ей ключ от комсомольского сейфа.

— Он у меня в отделе кадров, — сухим голосом сказала Надя. — Можешь ходить, не возражаю.

— Завтра перетащим в цех, поближе, — не согласилась Лена.

— Как хочешь, — холодно ответила Надя и, гордо подняв голову, покинула красный уголок.

На темном крыльце ее ждал Павел.

Его мучил неприятный осадок от прошлого разговора, холодное равнодушие, с каким поздоровалась она с ним на собрании. Он искал случая объясниться.

— Не спеши, провожу, — попробовал он захватить Надин локоть по привычке.

Но она отстранилась равнодушно и будто презрительно:

— Не нужно. Дойду одна, не маленькая.

Он растерянно переступил с ноги на ногу.

— Постой, Надя. Что стряслось-то?!

Надя отошла от крыльца — в красном уголке еще гомонили ребята, они могли услышать весь разговор.

— Ничего не случилось, — сказала Надя. — Водишь Ленку из школы под ручку и води! Тебе, видно, на роду написано: с комсомольскими секретарями гулять.

Подозрение было так неосновательно, что Павел ошалело развел руками. Ему даже показалось, что Надя придумала этот глупый упрек, чтобы скрыть настоящую, пока неизвестную ему причину.

— Ради первого апреля, что ли? — недоумевая, спросил Павел.

— Считай, что уже второе.

— Надька, одумайся! Ведь мы свои… Совсем!

— Подумаешь, «совсем»! — откровенно передернула плечиком Надя. — У нас права одни, и ошиблись мы одинаково. Забудь, и все! У тебя своя жизнь, у меня своя.

Над ними багровым шаром катилась полная луна; ворсины пушистой Надиной шапки привычно искрились, но теперь они уж не манили его, были холодными и чужими.

— «Забудь»? — удивленно и потерянно переспросил он.

Внезапно яркое косое крыло электросварки радужно метнулось от кузницы, ослепило. Павел закрылся рукавом, замер в разящем свете. А Надя резво перебежала световую полосу и, мелькнув черной тенью на стене вахтового домика, нырнула в сумрак проходной. За нею хлопнула дверь, звякнул засов.

«Забудь»… — снова повторил он.

Какой осмысленной, правильной, черт возьми, казалась жизнь еще полгода назад! Каким полноправным хозяином своей судьбы ты чувствовал себя, когда управлял умной, могучей машиной, ломал вековую чащобу, строил прямые трассы!

А теперь что? Быть или не быть? Значит, Надя, в общем-то, права? Да нет же, черт возьми! Не может быть! Не может ломаться жизнь так вот, по пустякам, от несуразностей и недомолвок!

Из-за собрания он опоздал в школу. Влетел в класс к концу перемены, сунул книги в парту, не очень жалея, что пропустил скучный урок литературы.

— Маяковского проходили? — спросил он Меченого.

У Кости была помятая, унылая физиономия. Казалось, что он еще не оправился от выпитого на трассе, у Красного ручья.

— Маяковского, — отчужденно кивнул Костя. — Это самое… «Я волком бы выгрыз бюрократизм!..» Знаешь?

— А ты все злишься? — стараясь заодно успокоить и себя, усмехнулся Павел. — Брось! Весна вон за окошком… Как насчет дочки-то решилось?

— До суда покамест никак. Прокурор сказал, что Настю могут условно приговорить: мать, мол. Сам Святкин, правда, накрепко приземлился, вечная ему память. Сынок вон даже школу бросил, на работу определился.

— На работу? Куда?

— Художником.

— Ке-е-ем?

— Ну, художником. На кирпичный завод, — пояснил Меченый. — Есть и такая непыльная должность. Доски показателей оформлять. — Полистал учебник и добавил с привычным ожесточением: — Ничегонеделание — это, брат, профессия. А может, хроническая болезнь. Заразится кто — пиши пропало!

— Дружок, значит, в одиночестве остался? — кивнул Павел на Веника, развалившегося на парте.

— Скоро и этот испарится, — вяло заметил Костя. — Вчера на школьном вечере, в дневной, дебош устроили вместе с Валеркой. Теперь уж наверняка выгонят!

Начинался урок геометрии.

Владимир Николаевич был озабочен и, кажется, позабыл поздороваться. Он с треском бросил на стол чертежные принадлежности и что-то глухо сказал Венику. Тот нехотя поднялся, шмыгнул носом.

— Мать почему не привел? — с раздражением повторил Владимир Николаевич.

— А чего ее водить?

Веник с глупой усмешкой зашарил глазами по классу в поисках поддержки. Но поддержки не было. Вокруг сидели рабочие, уставшие за день, их спектакль не занимал.

Веник ждал, опустив голову с вздыбленными волосами. Директор остынет, разрешит сесть — так было уже не раз. Пожурят и отстанут до нового приключения.

Но директор на этот раз, видно, возмущался не на шутку. Павлу было жаль его, молодого, вспыльчивого, неопытного и очень неподготовленного к скандалам великовозрастных шалопаев. Владимир Николаевич сам, по-видимому, сделал когда-то непростительную оплошку, уступив просьбам авторитетных родителей, из которых один уже по справедливости сидит за решеткой. Он принял нерабочих второгодников в  р а б о ч у ю  школу и вот расплачивался за это изо дня в день, теряя время и терпение.

— Сейчас же выйди из класса, Пыжов! — переходя на крик, приказал Владимир Николаевич. — И не возвращайся в школу без матери. Дальше это продолжаться не может!

Веник вдруг хихикнул и мешком сел за парту. На рукаве модной куртки игриво блеснул замочек автоматической застежки. На рукаве был карман, прихоть взбесившейся моды. На рукаве был карман! И воротник стоял торчком, как у сыщика.

Веник озоровал, он не хотел идти за матерью.

— Ну что ж, урока я не начну в таком случае, — не очень уверенно заявил Владимир Николаевич.

В классе стало нехорошо и очень тихо. Всем было стыдно. И не было, казалось, никакой власти, чтобы управиться с хамом.

«Ну, что с ним делать? Почему-то с детских лет нас учат, что бить человека ни в коем случае нельзя, не педагогично, — в ярости подумал Павел. — Но никогда не говорят, что человек не должен сам заслужить пощечины… Единство противоположностей, как говорит историк».

— Пыжов! Выйди сейчас же! — визгливо, со слезами крикнула с задней парты Лена Пушкова.

Нет, Веник все-таки поднялся от пронзительного крика Лены. Он поднялся, обернулся к ней, взъерошенный и злобный, и вдруг, выплюнув ругательство, взвизгнул: