— Давай, давай, в ящике еще припрятано к ненастной погодке, не жмись! В самый раз, как ты сказал, нализаться.

— Не дам, — сказал Павел. — Ты очумел, ей-богу!

— Э-э… — вдруг, пьяно качнувшись, встал Костя, шагнул к ящику у порога. — Чего спорить?

Злобно выхватил за горло новую поллитровку и сильным, неосторожным ударом о колено высадил пробку. Он будто дал пол-литру пинка. В горлышке закипело, вспенилось, пробка отлетела в угол, а на низком тесовом потолке зацвели мокрые кляксы.

— Сидим тут… Лазаем по лесу, как медведи… — пьяно чертыхался Костя, покачиваясь. — А там, дома, черт знает что делается! За спиной!

— Чего мелешь? Ты же бригадир! — возмутился Павел.

Лена таращила глаза, ничего не понимала.

— Бри-га-дир? — мрачно облокотившись на стол, сдавил Костя небритый подбородок кулаками. — В том-то и дело! А мне в этот рейс никак нельзя было ехать, поехал, потому что на-до, потому что бригадир! А то бы я…

Костя наливал дрожащей рукой в мутные стаканы, на Павла злобно смотрели такие же мутные глаза.

— Настю… То бишь Нинель… посадили! За растрату. Обоих, с мужем.

Павел, по-видимому, был слишком занят собой, иначе он без объяснений мог бы понять тревогу Кости. Но он глупо махнул рукой:

— Туда и дорога! Наверное, образ жизни боком выходит, сам же говорил.

— Эх ты! — дернул пьяной головой Костя. — А Наташка-то!

Да. Наташка! Совсем позабыл Павел, что там, в чужой семье, росла маленькая Костина дочурка. И снова Павел сказал пустое:

— Наташку в самый раз теперь отнять, взять к себе. Так?

Костя торопливо опрокинул стаканчик и, не закусывая, подавив гримасу, сказал:

— По-твоему, так, по-ихнему, совсем наоборот. Пока суд да дело, мать отказалась мне ее вернуть, посчитала за лучшее — в детдом. С-сука! — Костя проглотил длинное ругательство, рявкнул: — Дочка — в приюте! Понимаешь? Мою биографию начинает в точности повторять! И когда? Ведь я-то без отца с матерью остался в девятьсот голодном году, а она? В эпоху!..

Не договорил и снова налил водки.

Павел предупреждающе прикрыл стакан ладонью.

— Погоди, очумеешь вовсе… Что-то я ничего не понимаю. Где же наши законы? Неправильно все это!

— Закон на стороне матери. И формально, если… — Костя неожиданно столкнул руку Павла и опять, запрокинув голову, в один глоток осушил посуду. — З-закон правильный, но им гады пользуются, понял?!

Он совсем опьянел, злобно понес околесицу:

— Сумчатые гады, в каракуле! Сиятельные морды лезут в жизнь, Пашка! Говорят, счастья на всех не хватит, тянут его в нахрап, по блату! Пакостят, как клопы, забравшиеся в… высотный дом! Вот! — Костя ткнул пальцем в наклейку «Столичной» и опрокинул початую бутылку. Водка полилась по свежей газете на пол.

Павел обрадовался, что поллитровка наконец-то опустела, тряс Костю за плечо:

— Брось, опять ты! Брось!

— Да ведь на них Насти смотрят! Сопливые пижоны и крашеные девчонки с них глаз не спускают, как с порядочных! В пример себе… Детей не жалеют, бегут за ними без оглядки! Мр-р-разь!

И вдруг накинулся на Павла:

— Ты… пить будешь? Нет?

— Выпью, только ты не ори, — мирно сказал Павел. — Тебе припекло, и ты орешь, как на пожаре. Сколько их? Честных людей — легион, а сволочей по пальцам пересчитать. Придет время, сами передохнут, как ископаемые первоящеры.

— Когда это будет? Точно скажи! Я тебя спр-рашиваю, ну?

Суетливо шарил в нагрудном кармане, листал потрепанный блокнотишко с загнутыми углами, наконец разыскал небольшую фотокарточку с узорчатым обрезом, протянул Павлу:

— Вот, гляди: дочка! Тут она двух лет еще… Смотри, какие чистые глазенки! Ничего ведь не знает еще. И узнает! Проклянет она обоих нас, понял ты, оптимист.

Беленькая девочка смотрела с фотографии синими отцовскими глазами. Но в глазах ее была радость, а на чистых щеках не было отцовской родинки.

— Надо еще с прокурором поговорить, может, без суда отдадут, — тихо сказал Павел, бережно держа фотографию, будто боясь причинить боль.

Рядом громко всхлипнула Лена.

— Ну и отдадут! И возьму! — орал Костя. — И все равно придется объяснять, где мать. А из-за чего? Ведь стреляный воробей, знал, что по себе дерево рублю, мужика ей от меня не искалось. Так из-за чего, скажи?

— Сволочь она, — выругался Павел. Выругался отчего-то шепотом.

— Она?.. Только-то?

Костя глянул волком и вдруг, ни слова не говоря, бухнулся на ближний топчан, лицом к стене.

Лена плакала, вспомнив, наверное, свое сиротское детство. Всхлипывала в скомканный цветной полушалок, сторожко смотрела в спину Кости, в озабоченное лицо Павла.

За окошком рассветало, тихонько стрекотала в стекла метель.

— Ну, что? — растерянно посмотрел Павел на плачущую Лену. — Спать давно пора, а мы… Ехать же обратно — двести километров.

Слова были пустые, какие-то рассеянные.

«В малый балок, что ли, уйти от нее? — тупо соображал Павел, поглядывая на свободный широкий топчан в углу. — Но там же холодище! И вместе ложиться тоже вроде бы не с руки. Да ну, к черту! Стелиться, и все! Что за чепуха?»

Достал из-под Костиного топчана новый ватный капот от трактора, раскинул в углу. В головах сунул две телогрейки. Присел на мягкое широкое ложе, стаскивая задубевшие валенки. Легко засмеялся, глядя на Лену.

— Не поцарапаемся? Под одним тулупом-то?

Лена пристроила две пары валенок у горячей печурки, сказала не оборачиваясь:

— А я в случае чего у тебя… защиты попрошу…

— Ну, валяй к стенке!

Лена, смешная в вязаной кофточке и толстых штанах, протопала по полу на носках и забралась под тулуп. Мокрые счастливые глаза смеялись под меховиной. Он погасил фонари, прилег рядом, вытянувшись, как бревно. Шуршал коробком спичек, дважды зажигал потухающую папиросу.

— Ты брось курить и дай руку: без подушки я не усну, голове низко, — вдруг спокойно, по-домашнему сказала Лена, коснувшись ватными коленями.

Он все исполнил, как она просила. Лена ткнулась лицом куда-то под мышку ему и притихла.

Тепло было под мягким тулупом, от сдвоенного дыхания.

Беспокойная рука нечаянно скользнула на выпуклую, тугую грудь, но другая, маленькая рука очень спокойно отвела ее и прижала локтем. Без слов, как будто ничего не произошло.

Спустя время шепот:

— Павлик, ты… спишь?

— Нет.

— А я уже сплю.

Лена все-таки перехитрила его. Он уснул первым. А когда он уснул, глубоко и ровно дыша, расслабив руку, на которой лежала ее голова, Лена привстала сторожко на локоть, глянула в сторону Кости и, склонившись, поцеловала Павла в смугло-шершавую, теплую щеку.

27

Ранняя весна приходит вдруг.

Никто не видел первой весенней капли, напоенной утренним солнцем, — она упала, должно быть, с вершины старого кедра на южном склоне горы. Алмазно сверкнув и на мгновение вобрав в себя всю голубизну, весь блеск весеннего мира, она скатилась с оледеневшей пятипалой веточки и тут же исчезла, до земли пробуравив снежную крепь сугроба. И все. Родилась и умерла. Но вслед за нею люди заметили капель — буйную, дробную, веселую капель. У магазина, за школой, у гаражей и домов.

Северный март отшумел метелями, пришла весна. Люди хмелели от тепла и запахов талой земли, выходили в солнечное половодье налегке.

Слесаря Мурашко неожиданно послали в контору по вызову директора, а Стокопытова кто-то направил по срочному делу в управление треста, и оба вернулись с пути с блаженно-глупыми улыбками.

— Первое апреля! Первое апреля — никому не верь! — радостно верещала Майка Подосенова.

— Я машину запчастей привез! — неожиданно сообщил прибывший из командировки Турман.

— Разыгрываешь?! — возмутился Стокопытов.

Но Турман не разыгрывал, у склада разгружалась полуторка. Стокопытов вышел глянуть, сказал ему между прочим:

— Раз в год отличился ты, да и то первого апреля! Заряжайся этак и на будущее!