– А где он?

Вожак пожал плечами.

– Думаю, дня за два отыщем. Покинуть седла!

Голос прозвучал зло и решительно, я глазом не успел моргнуть, как он сделал быстрое движение обеими руками, и острый как бритва кончик копья уперся мне в грудь.

Фицрой выругался, меч блеснул на солнце. Я ощутил в ладони рукоять пистолета, выстрелил прямо в лицо вожака, тут же развернулся и всадил две пули во второго, тот широко замахнулся копьем, как дротиком, успел выпустить из ладони, как его опрокинуло на спину.

Сбоку послышался хрип, Фицрой первым ударом срубил руку своего гуцара, а вторым рассек от плеча и до середины груди. Копье того, которого я завалил вторым, пролетело над Фицроем, он пригнулся, его задело древком по спине.

– Быстрые они, – определил он. – Но одного я успел… А ты чего с ними так долго объяснялся?

– Долго? – переспросил я. – Наоборот… когда в руке молоток, все вокруг кажется гвоздями. Потому и борюсь с собой. Я не должен в любой ситуации применять свой… магический арбалет. Вот только человек такая скотинка…

Он криво ухмыльнулся.

– Понимаю. Ты еще хоть как-то сдерживаешься, но будь у меня такая штука, я бы…

– Плохо сдерживаюсь, – признался я. – А это нехорошо. Нехорошо, когда человек использует силу, когда мог бы убедить. Нехорошо и человеку, и сильной стране принуждать слабых к подчинению…

Он посмотрел с изумлением.

– Ты чего?..

– Я культурный, – огрызнулся я. – Не могу иначе!

– Чего? Поступать?

– Говорить, – сказал я сердито. – Поступаю я все еще как надо и как у нас, питекантропов, принято, но уже говорю о высоких духовых ценностях!.. А это важный шаг к переходу в более цивилизованное общество. С культурными запросами. Ты заметил, я даже убивать не люблю топором по голове, это некрасиво и недуховно, а только издали, чтоб я тут нажал, а там что-то упало.

Он спросил с недоверием:

– А это не выглядит… трусостью?

– Это признак высокой культуры и духовности, – пояснил я. – Это эстетично, когда даже не мараешь руки. При соблюдении этих условий даже высокоодаренные ценители прекрасного готовы воевать, не вставая с дивана…

Он содрогнулся.

– Страшные вещи говоришь. Когда топором по голове – это понятно, убил. А когда вот так издали… то вроде бы и не убил, хотя еще как убил!

– Культура и цивилизация, – высокопарно пояснил я, – в том, что можно убивать издали, к тому же сразу тысячами, и не видеть крови!..

Он сказал серьезно:

– Жуть какая. Я за то, чтобы убивать топором по голове. Или мечом. Тогда видишь, кого убиваешь. И точно не убьешь женщину или ребенка. А из магического арбалета… Пускаешь стрелу здесь, а там далеко что-то едва заметное падает. Подумаешь! Когда нет чувства, что убил человека, можно убивать и убивать.

– Для этого все и сделано, – пояснил я, – чтобы не было вины! Когда вот так издали, то любой трус может убить хоть тысячи. Или, скажем, очень совестливый… Тут спустил тетиву, а там в другом королевстве тысяча человек упали мертвыми! Это же какое счастье для тех, кто любит поговорить о культуре и гуманизме!

Он слушал вполуха, а то и вовсе не слушал, настороженно всматриваясь в лесную чащу.

– Мало открытых мест, – проговорил он зло. – Не люблю.

– Вон там редкий лесок, – сказал я. – Проскочим галопом. В крайнем случае на рысях.

– Иди впереди, – предложил он, – а я займусь конями… Нет-нет, я не жалею, что взяли шестерых!

– Сменим, – сказал я. – Боюсь, понадобятся свежие лошади. Но сойдут и полусвежие.

Он остановил коня, двух с поклажей оставили, а с наших сняли седла и перенесли на запасных, это Фицрой хорошо придумал. Пусть не из стратегического расчета, а из простой человеческой жадности, но все равно хорошо, что нам на пользу, а остальные как хотят.

Старались держаться открытых мест, но иногда все же приходится проскакивать через леса, в этом случае даже я безжалостно подгоняю ничего не понимающих коней, пусть и груженых. Это им все равно, в чьи руки попадут, но я эгоист, а еще жадный, как положено любому нравственному человеку – кони здесь ценность.

Гуцары, как и викинги, почему-то не любят коней и предпочитают сражаться пешими. Вообще-то пешими сражались и знаменитые швейцарские наемники, как и чуть позже германские, но для нас отсутствие у гуцаров конницы хорошо тем, что еще несколько раз пришлось пробиваться через мелкие отряды, загораживающие дорогу, но конной погони за нами не было.

Фицрой, то и дело оглядываясь, проронил с уважением:

– Отважный народ!.. Чужие земли не захватывает, но свою отстаивает.

– Мало их, – ответил я сердито.

– Потому и не захватывают?

– А то! Свою страну не создадут, им все равно придется интегрироваться… ну, вливаться в общую семью народов. Или в тот народ, которого намного больше рядом.

– Не захотят, – ответил он уверенно.

– Чтобы выжить, – заметил я, – нужно быть не только отважным, но и гибким.

– Тогда им придется туго, – сказал он.

– Все зависит от них, – ответил я. – Это геркулановцам было не договориться с Везувием… а люди с людьми всегда могут, да только редко делают.

– Да ладно тебе…

– Сам знаю, – огрызнулся я, – но все-таки за миллион лет культурки что-то да застряло, хрен выдернешь.

– А хотелось бы?

– Конечно, – ответил я с убеждением. – Культура всегда жить мешает!

И в самом деле чувствую угрызения совести, этот народ обречен на истребление, отстаивая свои права и свободы, культурка во мне протестует, а вот демократия рационально говорит, что у них была возможность принять власть королевы Орландии и влиться в жизнь большого и богатого королевства на общих основаниях. А то ишь чего восхотели…

И в плавильном котле племен и народов остались бы живы…

Вообще-то отважные гибнут в первую очередь. В конце концов останутся только самые трусливые, они назовут свою позицию гуманизмом и духовностью, заговорят о подъеме культуры… а может быть, все так и есть?

Кони идут споро, даже груженые, хотя какой там у них груз, одна видимость. Еще несколько раз нас пытались ограбить, и, думаю, одним ограблением дело бы не обошлось. Фицрой то и дело пускал в дело меч, красуясь даже передо мной приемами. Вообще-то не слишком уж виртуозными и хитрыми, я и то могу лучше, но понимает, насколько в рукопашной важна скорость, и двигается, как разъяренный кот в стае собак.

Я обычно держал пистолет наготове, но стрелять приходилось редко, Фицрой успевал, хотя потом бахвалился, как и кого зарубил, а я ехидно указывал, сколько ударов он пропустил и где у него будут кровоподтеки.

После восьмого и десятого нападения я сказал с сердцем:

– Все, сдаюсь!.. Мяффнер прав, когда несмотря на свое мягкосердечие соглашался на зачистку этого… племени. Брандштеттер вообще желал бы истребить этот народ с женщинами и детьми.

– Дикари, – согласился он. – Им тут жрать нечего… Это от бедности.

– Здесь хорошая земля, – возразил я. – Паши да сей, на пропитание всегда хватит. Скот надо завести, вон какая долина!.. Охотой, как они промышляют, целому народу не прокормиться.

– А разбоем? Я знавал такие. Правда, мелкие.

– Торговые пути не слишком, – сказал я. – Тут не поживиться. А если бы шел большой грабеж, любой король прислал бы армию и все равно бы их истребили. Но теперь король Антриас выполнит за ее величество всю грязную и неприличную работу…

Он насторожился.

– Какую работу?

Я отмахнулся.

– Не бери в голову. Вон олень побежал… Или это косуля?

– Какую работу? – повторил он.

Я вздохнул.

– Это секретные сведения, Фицрой. Но тебе, как другу, проболтаюсь. Армия Антриаса пройдет здесь, чтобы вторгнуться в Дронтарию.

– Что… ты серьезно?

– Еще как, – заверил я.

У него радостно вспыхнули глаза.

– Это же здорово! Наконец-то все завертится. А то, как муха в сметане, все застыло…

– Война, – сказал я, – беда, Фицрой. Кому-то честь и слава, а Улучшателю ухудшение условий работы. Уверяю тебя, если работа по-настоящему интересная, то она куда увлекательнее любой войны!