А после «обеда», когда опять начались бомбежки и артиллерийские обстрелы, ко мне в блиндаж привели немецкого офицера. Редкому в то время немецкому пленному, да еще в чине лейтенанта, было двадцать восемь лет. Беседа наша, которая называлась тогда «опросом пленных» — допросы были введены в нашей армии позже, — поначалу никак не клеилась. На все мои попытки получить от него информацию, касающуюся нашего непосредственного военного противостояния, Франц Леман (так звали этого офицера) отвечать отказывался, ссылаясь на воинскую присягу и офицерскую честь.

Более содержательным оказался наш разговор на литературные темы. Выяснилось, что Франц Леман довольно неплохо был знаком с русской классической литературой, а в числе своих любимых немецких писателей назвал не упоминаемых в гитлеровской Германии Генриха Гейне и Томаса Манна. К большому удивлению Лемана, я достал из своей полевой сумки маленький сборник стихов Гейне на немецком языке.

Перед тем как отправиться в тыл под охраной двух наших разведчиков, Леман достал из кармана фотографию молодой женщины, что-то написал на обратной стороне и передал мне: «Ее все равно отберут и уничтожат ваши комиссары. Там мой берлинский адрес. В этой войне Германия победит, а вы, если останетесь живы, попадете к нам в плен. Тогда дадите о себе знать, я вам помогу».

Я посмеялся, сказав, что в Берлин первым из нас приду все-таки я. И постараюсь найти его жену и передать ей привет от Франца.

Прошло почти два года. Войска наши освободили Крым, а моя дивизия получила почетное наименование Феодосийская. В начале июня сорок четвертого года меня временно откомандировали к начальнику офицерского лагеря немецких военнопленных под Симферополем.

Когда я туда приехал, был жаркий солнечный день. Немецкие военнопленные сидели на скамьях возле бараков и занимались знакомым нам тогда всем делом: уничтожали вшей.

Проходя мимо барака, я вдруг услышал: «Господин старший лейтенант, не узнаете меня?» Боже мой, это был Франц Леман, загорелый, упитанный, вовсе не похожий на наших истощенных военнопленных, которым удавалось иногда вырваться из немецких лагерей.

«Какими судьбами вы здесь? Ведь еще два года назад вы были у нас в плену». Леман рассказал, что когда его вели в наш тыл, началась очередная бомбежка и ему удалось бежать. Он вернулся в свою часть, продолжал воевать, дошел до Севастополя, но там опять был взят в плен. «Да, — сказал он, — теперь я думаю, что я был не прав. Вы первым придете в Берлин».

Прошел еще один год. В мае сорок пятого я оказался в Берлине в качестве переводчика первого советского коменданта города генерала Берзарина. В первый же свободный от дежурства день я отправился в город по адресу, данному мне Леманом. Я нашел эту улицу в одном из центральных районов Берлина, пытался найти дом, но почти все дома на этой улице были превращены в развалины. И среди них дом, где когда-то жил Франц Леман.

На сохранившихся остатках стен белели бумажные листки, на которых бывшие жильцы этих домов сообщали свои новые адреса. Я внимательно просмотрел объявления и обнаружил новый адрес жены Франца Лемана. В тот день я уже не успевал туда добраться: в Берлине общественный транспорт тогда не работал. Через неделю, достав трофейный велосипед, я отправился в Западный Берлин, где нашла пристанище жена Лемана. Когда я передал ей фотографию от мужа и рассказал о наших с ним встречах, радости ее не было предела. «Будем надеяться, что ваш муж жив и скоро вернется домой». Я оставил ей свой берлинский адрес, попросив написать мне о каких-нибудь вестях от Франца.

Прошло еще два года. В Берлине уже давно работали почта, телефон, городской транспорт. И вдруг я получаю письмо от Франца Лемана из Западного Берлина. Он и его жена приглашают меня в следующее воскресенье на обед или на ужин, как мне удобнее. И сообщают свой номер телефона.

Я им звоню, договариваемся о встрече. Поскольку год был тогда трудный — карточная система, скудный паек, я с помощью нашего военторга набрал с собой солидный пакет. Но то, что я увидел там на их столе, меня просто сразило, таких деликатесов даже на приемах у советского коменданта я не видывал. Уже тогда разница между Западным и Восточным Берлином была видна, как говорится, невооруженным глазом.

Но не в этом дело. Мы встретились как друзья, хотя и воевали столько лет друг против друга. Франц рассказал, как в русском плену наши «бабушки», как он называл русских женщин старше тридцати лет, делились с немецкими пленными последним куском хлеба и вареной картошкой.

«Я надеюсь и верю, что эта война была последней между нашими народами, — сказал Франц, поднимая свой бокал с моей московской водкой, — мы должны быть вместе и вместе расчищать оставленные войной завалы и у вас, и здесь, в Германии». Мы обнялись и пожали друг другу руки.

…А через несколько дней я был уже демобилизован и вернулся домой, в свою родную Москву.

Слева направо: Лёша Постников, Жора Хольный, Володя Стеженский, Володя Галюк.

Мэри на даче в Загорянке.

Друг Артур Мишке.

В. Стеженский и В. Галюк перед призывом в армию, 1939.

На фото надпись автора: «Вовку уже „забрили“».

На побывке в Москве. В. Стеженский и В. Галюк, лето 1940.

В. Стеженский, 1944.

На берегу моря с Петром Жагелем.

Керчь, март 1944.

В. Стеженский и П. Жагель.

Феодосия, лето 1944.

С фронтовыми друзьями.

Слева направо: В. Стеженский, И. Юдаков, И. Крючков, 1945.

На сборах военных переводчиков. Польша, март 1944.

В. Стеженский шестой слева в верхнем ряду.

Фронтовые подруги (слева Зина), 1943.

Маргит, 1944.

Соня Семенова, март 1945.

В. Стеженский с Ниной, 1948.

На фронте в лесу за Одером с И. Крючковым.

Германия, апрель 1945.

В, Стеженский перед наступлением на Берлин, апрель 1945.

Генерал К. Провалов, командир 383-й шахтерской дивизии.