Уверять в незыблемости и вечности своего чувства значит, обманывать ее и себя. То, что сегодня истина, завтра может оказаться ложью. Я верю ей, но не уверен в ней. Это, как говорится, две большие разницы. Если бы мы попали в нормальные мирные условия, подобных вопросов не возникало бы.

Сегодня она рассказала мне, что вчера во время ее ночного дежурства у нее был один откровенный разговор, после чего ее поцеловали. Если бы я это увидел, никогда бы не простил. Она могла бы и умолчать про это событие, но у нее слишком прямая натура. Откровенность ее не доставила мне радости, но я не сержусь, тем более не ревную. Считаю ли я это нормальным? Нет, конечно, поэтому-то я в ней не уверен. Ну да ладно, поживем — увидим.

1.12.43.

Вот и все. Оказывается, мое отношение к ней унижало ее «прежнюю гордость» и вообще доставляло ей только неприятные минуты. Ни одному слову моему она не верила и вообще видела во мне какого-то подозрительного субъекта. Оказывается, я ее не люблю, а так, играю в минутное увлечение. Но хватит. Зачем все это, если мне даже не хотят верить. Пусть мне будет очень тяжело без нее, но гораздо тяжелее сознавать нынешнее ненормальное положение, при котором я должен играть такую глупую и гнусную роль. Никогда и никому не позволю играть своим чувством.

3.12.43.

Два дня мы вели ожесточенные бои. И ноль успеха. Пехота действовала плохо, нерешительно. Момент, благоприятный для нас, был потерян. Танкисты на этот раз действовали замечательно. Десант автоматчиков на танках прорвался далеко в тыл немцев. Но десантников было мало, а остальные их не поддержали. Многие так и остались там, во вражеском тылу. В общем, воевали хреново.

Живем мы сейчас в катакомбах. Здесь темно, беспрерывно дует ветер, но зато вполне безопасно: над головой каменная гряда толщиною в несколько метров. Так что можно поплевывать на бомбежку и обстрелы.

6.12.43.

Вот как у нас бывает. Здесь адский холод, я лежу в теплой постели на охраняемом участке. Сюда не проникнешь. А Зина вынуждена бродить по этой проклятой катакомбе в поисках теплого уголка. Найти его можно, это нетрудно, некоторые наши вояки охотно уступят ей половину своей кровати. А наутро она опять придет ко мне, такая до странного чужая, и я не смогу даже обнять ее, так как чувствую еще не остывшее тепло чужих рук. Чувствую какое-то непреодолимое отвращение. Но легче ли будет для меня, если она всю ночь пролязгает зубами от холода, сидя на каком-то камне? Отбросим эту интеллигентскую туманную неопределенность, которая стремится сгладить острые углы и затушевать всякие противоречия. Да, легче. По крайней мере, этого гнусного чувства недавнего своего, ставшего чужим. Да, черт возьми, в этих проклятых условиях войны трудно быть одному, но еще труднее и сложнее — вдвоем.

8.12.43.

Вчера опять бродил по катакомбам. Был там, где жили партизаны и где погибли тысячи наших бойцов и командиров, прикрывавших наш отход из Крыма в 1942 году. Страшное зрелище! Братская могила. Глубокая квадратная яма, доверху наполненная останками, которые когда-то были людьми. Сверху, слегка присыпанные землей, виднеются черепа, кости, обрывки шинелей и гимнастерок. Темные глухие коридоры, идти приходится, низко пригибая голову. Десятки ответвлений, проходов, тупиков. Здесь можно бродить неделями, не находя выхода. Колодец. Заглядываю в него: где-то глубоко внизу блестит вода. Он выдолблен в камне, этот колодец. Штыками. Рядом несколько обвальных глыб. Это взрывали немцы, пытаясь завалить колодец. Идем дальше: узкое черное отверстие в стене — там был госпиталь. Множество коек, скелеты, черепа, кости. Кто-то из них умер последним, рядом на койках уже умерли соседи, а он еще жил, еще дышал, дышал тяжело, с хрипом. Еще в голове у него теплилась какая-то мысль, еще оставалась какая-то надежда. До последней секунды человек надеется на что-то. А вот теперь остались только кости, обрывки одежды, не отправленные письма…

13.12.43.

На днях окончил читать, вернее, перечитывать последнюю книгу «Очарованной души». Какая замечательная вещь! С удовольствием перечитал бы все книги этого романа, ведь Аннета — мой любимый женский образ. Недавно в газете я читал статью о судьбе Р. Роллана. Этого величайшего мыслителя нашей эпохи, замечательного писателя немцы бросили в концлагерь, и даже неизвестно, жив ли он. Эти кровожадные пигмеи издевались над великим учителем жизни. Какая расплата будет достаточной за эту беспримерную гнусность и подлость. Боясь убить его, они заставили замолчать его свободный голос. Ему не разрешали писать, но даже самое имя гения, как дамоклов меч, нависло над их растленными душами. И они упрятали его в самый дальний концлагерь, вычеркнув его из списка живущих. Всей своей подлой кровью не расплатятся они за праведную кровь Роллана.

Лучший и величайший представитель старого поколения интеллигенции — Роллан, всей страстной своей душой ненавидел гнетущее насилие фашизма, убивающего и калечащего всякое проявление живой мысли, всякий проблеск свободного разума. Он не мирился с безвольной мягкотелостью демократии на своей родине. Жить — это действовать и бороться, вот что было его девизом. Но действие и сила не ради действия и силы, а ради достижения лучезарной цели — счастья для человечества. Он видел стремление к этому в нашей стране. Но за последние предвоенные годы он изменил свое отношение к нам. Его идеальный космополитизм не мог понять нашей войны с Финляндией, присоединения стран Балтики, части Польши и т. д.

Но он не пристал и к другому берегу. Человеконенавистнические идеи фашизма были органически чужды его свободной и великой душе. Я не знаю его взглядов во время этой войны, но думаю, что его отношение к нам изменилось в лучшую сторону. Когда-нибудь мы узнаем об этом правду.

Ромен Роллан писал о некоторых людях, которые лижут руку своего господина, который бьет их палкой. Таков, как выяснилось, Кнут Гамсун. Как будто они с Ролланом люди одного поколения, одних взглядов, но какое коренное различие в их современной жизни! Холопское угодничество одного и страстная непримиримость другого. Слава последней, она никогда не умрет в нашей памяти.

18.12.43.

Наконец-то выбрались из этих пещер. Живем в Джанкое, маленьком хуторишке недалеко от моря. У нас хорошая хата с печкой, кроватями и прочим комфортом. Настроение последние дни удручающе скверное. Устал уже от всего этого. Единственный человек, с которым все время хочется все время быть вместе — это Зина. Но в таких гнусных условиях наши встречи не могут дать того, что должны бы дать. И поэтому иногда даже не хочется видеть ее в этой обстановке. А быть совсем одному невыносимо тяжело.

На дворе свирепствует норд-ост, метет и швыряет в лицо снег, завывает в развалинах домов. А что сейчас в море делается!

Сегодня я ответственный дежурный. Уже около трех часов ночи, спать не хочется. Последние дни привык поздно ложиться.

21.12.43.

Сидим в том же Джанкое. На дворе грязь, снег, дождь, ветер. Вторая такая гнилая зима выпала на мою долю. Все никак не соберусь пойти с Михаилом в баню. Начальство требует «языка». Сегодня намечена экстренная операция, но обреченная заранее на неудачу. С кондачка фрицев не ловят.

Начальство мое все разбежалось. Сижу один. Хочется, чтобы пришла Зина, но что это даст? Я не смогу даже поговорить с ней так, как мне этого хочется, потому что вокруг будут кучи посторонних физиономий. Дурацкое положение. Сколько еще неполадок на земле творится: нельзя быть вдвоем с любимым человеком. Почему сейчас декабрь, а не июнь. Было бы наоборот…

Написал несколько поздравительных писем, может, успеют дойти. А ведь когда-то я надеялся, что 44-й год буду встречать в Москве.