Вл. Курбатов
Дедова груша
Рассказ
Странно, о лучшей поре жизни, детстве, у меня сохранились смутные воспоминания. Я помню, будто сквозь сон, чудесное украинское утро, пропитанное запахами трав, отяжелевших от росы. Гигантские подсолнечники за тыном и восходящее солнце, тоже как диковинный подсолнечник. Из открытого окна я видел на тыне этом пошатывающегося кочета, который орал во всю петушиную глотку. Глазки у него маленькие и злые, и мне было боязно этой птицы.
Все еще спят: и мать, и отец, и бородатый дед, от которого чудесно пахло деревом, клеем и еще яблоками. Я прокрадывался из душной хаты во двор, где у саманной печурки с жестяным ведром вместо трубы хлопотала бабушка Ганя, добрая и подвижная, которая, наверное, никогда не спала потому, что не любила этого самого скучного на свете занятия.
Робко обходя горланящего кочета, я подбегал к бабушке и тыкал пальцем в сторону сердитой птицы:
— Он!
— А ты не бойся его, маленький, — говорила ласково бабушка, — это петух. Он курочек будит. Кричит, что пора им снести яичко Мишеньке.
Потом вдоль нашего тына проходили великаны. Все в соломенных шляпах, а на плечах несли невиданные ножи на длинных палках. Я опять пугался и тыкал в их сторону пальцем:
— Он!
— А ты и их не бойся, Мишенька, это косари, — говорила бабушка, — они сейчас песню петь будут.
И вправду, великаны запели: «Эй, нути, косари, что проснулись до зари...»
А солнце медленно поднималось из-за тына. Тяжелые капли, сверкая, скатывались с листьев. Золотые пчелки жужжали над влажными цветами. Начинался день. Пахло медом и пирогами, которые пекла бабушка. И все ей, старой, казалось, что Мишенька, приехавший с папой и мамой из большого города, голоден. Что нет у них там таких яблок и сметаны, что некому там изжарить курочку и испечь пирогов, некому сварить вареников с творогом или вишнями. И вправду, вкуснее бабушкиных пирогов не было на свете.
И еще мне запомнились отцовы байки, которые он рассказывал вечерами, сидя со старшими детьми под огромной грушей. Груша была необыкновенная. Теплый вечерний ветерок задумчиво перебирал ее листья, и мне иногда казалось, что это не отец рассказывает, а она, старая, плодовитая, дарившая нас маленькими, но очень сладкими медовыми плодами, сказочная груша.
Село, в котором рос отец, было большое: четырнадцать километров в длину, семь в ширину. Семь приходов было в нем, а после коллективизации — семь колхозов. Стояло оно у днепровских плавней, на великом пути с севера на юг, протоптанном и копытами коней крымских орд и ватагами запорожцев, а потом мирными бричками чумаков, возивших из Крыма соль. Соляным шляхом звалась эта дорога, проходившая через село с поэтическим названием Малой Белозирки.
Шла весна 1920 года. Отгремели над селом лютые военные годы. Кто только не ломал ветвей в яблоневых и грушевых садах его: и беспутные махновцы, и лютые белые чеченцы, и кайзеровские немцы, как саранча, пожиравшие все на своем пути.
Отгремела война. Над селом опустились тихие вечера. Запели девчата. Парубки приосанились. Хмуро щурились богатые мужики: у молодых ветер в голове, а мы еще побачим, что будет.
Пришел с войны Сашко Грачик в буденовке с красной звездой. Соседские хлопчики бегали смотреть через тын на Сашка и его красную буденовку. «Бач, рогата яка», — шептались хлопчики и до истомы завидовали парубку. Девчата тоже поглядывали на Сашка. Да и как было не поглядывать: видный парубок Грачик, стройный, с широкими бровями вразлет. Не глядела на парня только Галинка, дочка бывшего волостного писаря Бойко. «Що я комбеда не видела, голоштанника», — говорила она подружкам.
Не глядела на людях. А когда Сашко проходил мимо ее хаты, пристально разглядывала его из-за марлевой занавески. Не похож этот парень на знакомых ей парубков. Что-то было в нем свое, что он знал, а они не знали. Не знала и она, Галинка. А хотела знать. Вот потому и глядела из-за занавески.
Лунными вечерами сходилась молодежь с западной части села, кладбищенские, как их звали белозирцы, на Олесиной поляне, за околицей села: внизу Днипро, а вверху, над кручей, кладбище. Песни пели, игры играли, а некоторые парочки спускались вниз к теплым водам Днипра и, прячась в ивняке, целовались. А старый Днипро, кравший по ночам все звезды с неба, плескал доброй волной по камышовым заводям, и поцелуев не было слышно.
Ходила тогда Галинка с Василем, сыном дьякона из их прихода. И к Днипру спускалась с ним целоваться. Женихалась с Василем не по любви, а, скорее, из озорства, а может, и от скуки, а может, из-за того, чтоб другие парни не липли, — Василь был добрый, толстогубый и тихий, как теленок.
После возвращения Грачика Василь иногда приходил на Олесину поляну вместе с ним. Были они товарищами еще по приходской школе. Галинка видела, что ухватился Сашко за Василя, как черт за грешную душу. Все с ним о боге спорил и агитировал за комсомолию и комбедию. А Василь больше молчал и вздыхал. Слишком врос парень в старое да и батька своего боялся: строг был дьякон.
Начиналось уже лето, а Сашко дивчины себе еще не выбрал. Правда, на селе его часто видели с Мотрей рябой, но дела у них были комсомольские — по идейности ходили вместе. Да и то Мотря была намного старше Сашка, в войну партизанила, а сейчас громко говорила, что чего это она замужем не видела? Какому-то паразиту галушки варить! Свирепая была девка — никак Сашку не пара.
Придет Сашко на Олесину поляну, поговорит с парнями, иногда поспорит. Попоет. Хороший голос у него. Мужественный и душевный. Особенно любил он: «...а я тебя аж до хатыночки сам на руках выднесу...» Когда услышала Галинка впервые, как пел Сашко, душно ей стало, задохнулась. Никогда с нею такого не бывало. Будто позвал ее с собою... Но он не звал, он песню пел.
Тихая была в этот вечер Галинка. Сидела у заводи, обхватив руками ноги, пригнув голову свою к коленям. Глядела на звезды, украденные с неба Днипром. И Василь был тихий. Он всегда был тихий. Потом обнял Галинку за плечи, сказал то ли всерьез, то ли шутя:
— Я больше всего на свете люблю тебя... и вареники с вишнями.
Посмотрела на него Галинка впервые всерьез. Да как! Обожгла глазами.
— Лопух ты, Василь, — вздохнула и встала.
А он и не заметил, как дивчина на него посмотрела.
— Завтра мы с Сашком в луга идем на сенокос. Может, придешь?
Усмехнулась Галинка.
— Может, и приду, — сказала и ушла от него, стремительная, гордая.
А утром, подоткнув полы своего сарафана, она спустилась в Черную балку, идя напрямки к луговине, Холодная роса приятно щекотала ноги, а тяжелевшие от влаги травы покорно ложились под Галинкиными ступнями, оставляя надолго ее след. Ох, хорошо утром, когда еще не взошло солнце, идти босым по росе! И не думается ни о чем, и сердца, значит, не тревожат думы, и кажется, что сам ты растворяешься в прозрачных росах и врастаешь вместе с травами в теплый чернозем, дарящий живому и силу и радость. Галинка быстро шла и улыбалась, и ноги ее до колен были мокрыми. Сейчас ей захотелось броситься грудью на траву и лицо омыть, как и ноги, росой. Кинулась в травы и, прижимая к себе их влажные травяные локоны, громко смеялась. Вся она вымокла. Платье прилипло к телу. Необъяснимая радость охватила ее. Она вскочила и побежала навстречу дню.
Выбежала из балки на широкую стежку и налетела прямо на парней. Шли Василь с Сашком в соломенных шляпах и с косами на плечах. Забыв застыдиться, замерла Галинка. От неожиданности остановились и парни. Недвижимыми глазами смотрел Сашко на девку. Как будто впервые видел ее. Жгучие это были глаза. Высушили они Галинку от росы. Загорелось у нее лицо. И она глядела на парня неотрывно, забыв о девичьей гордости.
