— Паук, помилосердствуй, — сказал я, — ты ее до дыр протрешь! Ты своими лапами можешь и каменную плиту на нет стереть, легче!

— Угу, допустим, — хмыкнул Паук. — Допустим, грабки у меня не для ловли бабочек приделаны. Но пыльца-то у нее где, а, Эльф?

Я с некоторым напряжением вспомнил, что ужасно давно, в раннем детстве, ловил бабочек, и на моих пальцах оставалась цветная пыль, крошечные чешуйки с их крыльев, а сами бабочки, бедняжки, превращались в жалкие серые лохмотья. Мои пальцы, конечно, были понежнее, чем нынче у Паука; почему же бабочка в его руках остается такой же пестрой, как прежде?

— Интересно, как же она устроена? — пробормотал Паук, поднося несчастную букашку к глазам. — Как ты думаешь, это тоже морок, Эльф?

— Не знаю, — сказал я. — Не похоже. Ты же трогаешь ее…

— Она вправду сделана, как цветы, — констатировал Паук. Бабочка вспорхнула с его ладони и понеслась над папоротником. — Мы с Шпилькой вдвоем ее трогали, как хотели, а она летает. Она крепче, чем кусок холста, Эльф. И уж точно не живая.

— Летает же, — возразил Задира.

— Ею движет чара Государыни, — сказал я, а потом понял, что, должно быть, сказал правду. — Это совершенная бабочка. Ее нельзя случайно убить — ведь какая-нибудь эльфийская дева могла бы огорчиться.

— Она тут для красоты, как цветы, — кивнула Шпилька.

— А гусениц нет? — спросил Задира.

— Гусеницы, — ответил Паук, — с эльфийской точки зрения, некрасивые. Гусеницы этим бабочкам не нужны. Лешачка делает их прямо так. Рр-раз — и бабочка. Рр-раз — и цветок. Не рождаются, не растут и не умирают. И я что-то не видел бабочек такого цвета в других местах. Лешачка ее целиком выдумала, а?

— Птицы тут тоже выдуманные, — заявила Шпилька. — Смотрите, какие блестящие. Они, наверное, внутри пустые, да, Эльф?

— Пустые или не пустые, — сказал я, — но уж точно не живые. Они не едят, не гадят, не высиживают птенцов… Они только поют… но в ваших горах птицы поют не так… и не всегда…

— Не птицы, а какие-то механизмы для чириканья, — с отвращением заявил Задира. — Мне тут уже очень не нравится, чрево Барлогово! Эльфы-то где?

Почти в тот же миг мы разом услыхали далекий перезвон бубенцов, скрип колес маленькой тележки и стук копыт. За стеной цветущих кустов кто-то ехал, судя по звукам, на пони — и этот кто-то не мог быть эльфом!

Моя команда моментально растворилась в розовых кущах; я же, не считая нужным скрываться, просто вышел из них на дорожку, посыпанную чистейшим белым песком.

Милейший, кроткий, совершенно настоящий мохнатенький пони тащил крохотную повозку о двух колесах. Повозкой управлял хмурый гном, которого я никак не надеялся встретить еще раз. Увидев меня, он, похоже, поразился так же глубоко, как я сам.

— Здорово, орел! — воскликнул он, натягивая вожжи. Пони понуро остановился, рассматривая совершенный папоротник под ногами и не изъявляя ни малейшего желания попробовать его на вкус.

— Привет, Дарин, — сказал я. — Ты не говорил, что собираешься в Пущу.

— Так и ты не говорил, — усмехнулся гном. — Даже как-то странно видеть тебя тут после того разговора в трактире. Я тогда подумал было, что ты решил остаться в городе. Глупо, конечно.

— Почему глупо?

— От своего счастья не бегут. — Мина гнома сделалась просто на удивление издевательской, но он явно считал, что я этого не замечаю. — Ты вовремя вернулся, орел. Сейчас отдышишься, придешь в себя после мира людишек, с Хозяйкой повидаешься — и все будет хорошо. Скоро будет хорошо-хорошо, тогда и перестанешь с гномами здороваться…

— Дарин, — сказал я, пытаясь не смеяться и не сердиться, — а ты замечаешь, что все вокруг ненастоящее?

Гном прищурился, превратившись в воплощение лукавства:

— А какая мне разница, орел? Настоящее, ненастоящее… что вообще такое «настоящее»? То, что на другом берегу ручейка? И кто это сказал?

— Там оно живое…

Дарин рассмеялся так искренне и весело, будто и не считал меня убогим существом:

— Ай-ай-ай, живое! Давно ли ты разницу заметил? Ишь, вбил себе в голову… Ладно уж, орел. Ты со смертными переобщался, меня вот напрасно слушаешь — так теперь в другие бредни веришь? А какая разница, во что верить? Вот жил ты тут — не тужил, а с тобой — уйма таких же орлов, и верили вы в правильные вещи, и было вам счастье. А теперь ты разуверился, остался один — и мечешься?

— Дарин, — взмолился я, — ты же сам говорил, что нельзя верить глазам!

— Мало ли что я там, на том берегу, спьяну болтал! — Гном похлопал пони по крупу. — Глазам нельзя, ушам нельзя… ты меня больше слушай! Просто раньше ты верил в одни сказки, теперь веришь в другие сказки…

— А если это не сказки?

— А что такое правда? Да зачем она тебе сдалась, эта правда? Это ты сюда приперся выяснять, что правда, а что кривда? Нашел куда!

— Дарин, но ты же говорил…

— Ох, да отстань ты от меня ради Хозяйки! — вдруг вскинулся гном. — Тут тебе не трактир. Мне, знаешь ли, из-за тебя неприятностей не надо. Тоже мне, приятель нашелся. Пошел, Шустрик!

Пони вздохнул и побрел по песку, позвякивая колокольцами на сбруе. Я некоторое время стоял на дорожке, провожая тележку глазами. Последний пассаж гнома меня страшно огорчил. Он боится? Любопытно, чего может бояться такой малоуязвимый циник… Государыни? Человеческой смерти? Человеческой жизни?

— Ох, — выдохнули сзади. — Кто ты, воин?

Я обернулся. Эльф-художник из свиты Государыни стоял среди роз и смотрел на меня, как на опасное чудо, свалившееся с луны: удивленно и испуганно.

Я, вероятно, тоже разглядывал его не совсем подобающе; но у меня было такое чувство, будто я вижу эльфа из свиты впервые, так же, как лес вокруг. Просто поразительно, насколько изменился у меня угол зрения.

Он был прекрасен, само собой разумеется. Любой из жителей Пущи прекрасен по определению, это всегда принималось как должное, если речь шла не о деве из свиты, каковой девой полагалось восхищаться. У этого художника было подобающе точеное лицо — если не считать выражения, — златые кудри, идеальная стать и прекрасные руки. Зеленый бархат, зеленый шелк, золото. И еще кое-что.

Я вдруг понял, что этот парнишка попал в Пущу, будучи гораздо моложе меня. Он выглядел совсем юным, почти ребенком. Я вспомнил болтовню гнома о том, что девственники Государыни становятся все младше — этот эльф был не мужчиной, а подростком. И его полудетское личико выражало ошарашенность внезапно разбуженного человека.

— Ты разговариваешь с гномами?! Это недостойно…

— Чем ты занимаешься? — спросил я. — Ты ведь не из горных мастеров?

— Нет, — произнес он с оттенком правильной эльфийской спеси. — Я рисую небеса, я рисую цветы, иногда я рисую закаты, я создаю гармонию Пущи… но к чему это тебе?

— О тебе, наверное, плакали дома, — сорвалось с моего языка. Эльф даже не удивился; возможно, он и не слышал.

— Ты пыльный, — заявил он с отвращением. — У тебя волосы грязные, у тебя руки грязные. Я никогда не видел таких грязных рыцарей.

В это время я начал с опозданием понимать, что он имел в виду.

— Ты рисуешь цветы, а Государыня… делает их реальными? То есть — частью чары? Ты не срисовываешь небеса, которые видишь, ты их выдумываешь, а Государыня…

— Ты… О Варда, Дева Запада! У тебя царапина на виске… от тебя пахнет… какой-то мерзостью. Слушай, рыцарь, я не хочу больше тебя слушать. Ты ужасно грязен. И… и мне не нравится…

Он сделал шаг назад, я, кажется, хотел его остановить — он шарахнулся, будто от огня:

— Не смей меня трогать! Ты обезумел! Ты меня испачкаешь!

— Вы, художники, все время рисуете Пущу, да? Вы ее все время создаете! Вы, а не королева Маб! Я прав?! — я почти кричал, но он все равно не слышал меня:

— На тебе нет благодати! Ты… у тебя морщины! У тебя царапина! Варда, Эро, что у тебя в руке?! Железо?! Злое железо?! Отойди, отойди от меня! Ты ужасный!

— Я не собираюсь делать ничего дурного, — сказал я, но это было совершенно впустую.