Многому научился Кеплер у астронома и математика Тихо де Браге (Tycho de Brahe). Этот великан для контраста всегда ходил со слугой-карликом. Большой забияка, он подрался на дуэли с другим датским дворянином, поспорив, кто из них двоих лучше разбирается в математике. В этом поединке противник отсек ему нос. Он заменил его серебряным протезом.

— Тихо де Браге скончался в начале века, — сообщил другу Галловей, — а Кеплер и Галилей и сейчас живы.[100] Слышно, что Кеплеру, однако, плохо живется. Чтобы добыть хлеб насущный, великий ученый, продолживший и обосновавший учение Коперника, составляет астрологические гороскопы, торжествуя, когда ему удается правильно предсказать холода или нашествие турок.

Галилей, продолжал Крис, непримиримо отстаивал гелиоцентрическую систему. Во всей своей деятельности он сильно опирался на достижении венецианских оптиков, механиков, ремесленников. Подобно Пифагору, в глубокой древности догадавшемуся, что центром Вселенной является не Земля, а Солнце, и ходившему к кузнецам, чтобы у молота и наковальни раздумывать над небесной гармонией, Галилей черпал вдохновение и поддержку среди людей труда, мастеров своего дела. Он возносился мыслью к звездам, но не терял связи с Землей.

Они вышли в заснеженный сад. Кругом было темным-темно. Под ногами скрипел снег. Перебрехивались арбатские собаки — частенько еще прокрадывались в Москву волки из близких чащоб. Долго глядели шкоты на полную Луну, такую таинственную, недоступную, полную непонятного очарования.

— С детства мерещится мне человеческое лицо на Луне, — признался Лермонт.

— А Галилей построил зрительную трубу и открыл горы на Луне, — сказал Галловей, — плюс к этому четыре спутника у Юпитера и много невидимых для нас с тобой звезд в Млечном Пути…

— Но все эти открытия, — тихо сказал Лермонт, — камня на камне не оставляют от сказок и чудес Библии!

— То-то и оно! — тоже понизил голос Галловей, хотя они говорили по-аглицки и никого вокруг не было. — Когда я прочитал книгу Коперника много лет назад, сказал себе то же самое. Потому-то покойный Папа Павел пятый еще лет пятнадцать запретил ему распространять свое учение. Покойный Папа Григорий пятнадцатый тоже грозил ему тюрьмой, а нынешний — Урбан восьмой — готовит над ним суд инквизиции…

И снова смотрели они, зодчий и рейтар, на бездонное иссиня-черное небо, усеянное таинственными звездами, и на все еще загадочную Луну, чей отсвет мерцал на московских сугробах 1631 года…

— Есть один француз, — сказал Галловей, — молодой еще человек, твой ровесник, и, быть может, величайший ум нашего времени, даже выше Кеплера. Тоже был воином вроде тебя, дрался в нынешней европейской войне. Из Парижа уехал в Голландию, где больше свободы. Философ, физик и математик. Доказывает, что Вселенная бесконечно велика и бесконечно мала. Он против Аристотеля и за Коперника. Это он сказал: «Cogito ergo sum» — «Я мыслю, следовательно, существую…» И: «Я могу сомневаться во всем, но не сомневаюсь в том, что я сомневаюсь…» Душа — это мысль…

— Как зовут этого мудреца?

— Декарт. Рене Декарт. Он еще удивит мир!

Великому Декарту, бывшему воину, судьба отмерила еще восемнадцать лет жизни. Лермонту ежегодно грозила смерть.

— Что-то подгнило в государстве Московском, — перефразируя «Гамлета», сокрушенно проговорил Крис Галловей, возвращаясь с небес на землю. — Святейший Филарет выжил из ума, впал в детство, сравнялся умом со своим сынком. Он готовит войну с Польшей, одержим одной идеей — успеть сокрушить Сигизмунда до того, как испустит дух. А на Посольском дворе все в один голос утверждают, что Московия не готова к войне, что царская казна пуста.

— Пока мы не готовы к войне, — с показной твердостью заявил Лермонт, сам не заметив, что сказал «мы», — Шеин не допустит нарушения мира с нашей стороны. Это же безумие!

— Что-то подгнило в государстве Московском, — мрачно повторил зодчий. Он грустно усмехнулся: — Придут поляки, взорвут Спасскую башню — что тогда от меня на этом свете останется!

— Не придут, — решительно молвил Лермонт. — Не пустим!

Только раненным и доводилось пожить дома. Лермонт любил эти арбатские деньки с Наташей, с Вилькой, Петькой, Андрюшкой. Наташа ходила на цыпочках, не знала, как угодить своему Егорушке, шикала на детей. Дети почти весь день-деньской пропадали на улице: играли в чижика, в чехарду со стрелецкими ребятами, часами купались в Москве-реке у Кремля или Неглинке, у стен Кремля удили рыбу, ходили драться на кулачки с ребятами с Сивцева Вражка. Мать ругала их за опоздание на обед и немилосердно тащила с собой к Николе Явленному. Все эти годы он корил себя, что мало из-за службы уделяет времени сыновьям, и вот он дома наконец, а ребят не видать. То им надо запускать, то снова «вражьи сивки» дразнятся. И он сидел в палисаднике на солнышке и, лузгая каленые семечки на Наташин русский манер, поглядывал на улицу, перечитывал книги, гладил лохматого и безродного Полкана. Джордж Лермонт назвал своего дворового пса особым именем — Хюсденцом, или Острозубом, ибо так звали верную собаку Тристана. Но для всего Арбата, разумеется, Полкан оставался Полканом.

Позднее, когда начали заживать раны, начинал помогать по хозяйству, рубить дрова, чинить сарай, чистить голубятню, морить крыс, клопов и тараканов. И уже казалось, что невыносимо тянется время, что заждались его товарищи в шквадроне и полку. Осточертевшая походная жизнь уже рисовалась в самых розовых красках. Нетерпеливо протирал он мушкет, пистоли и саблю, тосковал по вороному… На западе и на юге опять было неспокойно. Все чаще поглядывал он на цветастый ковер на стенке с развешанными на нем взятыми в боях вражескими казачьими кривыми саблями, ляшскими кордами, татарскими кинжалами. А Наташа, чуя эту перемену в нем, грустнела с каждым часом и била поклоны в церкви и перед домашним образком Георгия Победоносца, мужниного святого, покровителя Шкотии — Андрея Первозванного. В честь этого постнолицего апостола и третьего сына назвали…

Доказывая сыновьям, сколь важно помнить родство, Лермонт нередко прибегал к Писанию, этому кладезю наставлений на все случаи жизни:

— В Книге Ездры, что составляет часть Ветхого Завета, сказано, что, когда Кир, Царь Персидский, повелел евреям вернуться в свою землю обетованную, большинство их помнили о своем родстве, но были и такие, что не могли показать о поколении своем: «Они искали своей записи родословной, и не нашлось ее, а потому исключены из священства».

При этом, вспоминая завет собственного отца, он внушал сыновьям, что не чваниться следует происхождением и предками, как это делают иные дерущие нос дворянчики, а знать их, чтобы чтить их заслуги и достоинства, преодолевая в себе их слабости и недостатки.

Ротмистр Лермонт уже за первый десяток лет в полку выдвинулся на первое место среди рейтаров по искусству верховой езды да и по знанию службы. Да и язык русский освоил он быстрее всех. Он никогда не задумывался над тем, как выглядит он в седле, но однажды Крис Галловей, полюбовавшись всадником и конем на манеже, сказал, когда ротмистр подъехал к нему, чтобы поздороваться с другом:

— Я хороший архитектор, мой друг, и плохой скульптор, иначе я обязательно вылепил бы тебя верхом на коне и отлил статую в бронзе. У тебя с конем только один недостаток: слишком похож ты на статую Коллеони работы Вероккио, которую я видел на маленькой площади в Венеции, а она чересчур хорошо известна, ибо почитается лучшей конной статуей в мире! А в восемнадцать лет, старина, ты напомнил мне «Копьеносца» великого грека Поликлета, законодателя идеальной красоты спартанских воинов-аристократов. Да, брат, есть в тебе античная воинская красота.

Сидя на коне в середине открытого манежа Конюшенного двора, ротмистр Лермонт обучал молодых рейтаров-недорослей:

— Отставить! Опять у нас неправильная посадка! Княжич Трубецкой, Васильчиков, Волконский, Арсеньев! Кто же так сидит на коне?! Поводья не распускать, держать их крепко, локти к корпусу, кисть руки всегда между пистолями большим пальцем вверх по гриве!.. Княжич Василий Горчаков! Шенкелями, шенкелями надо работать!.. Вы не рейтары, чья слава гремит по всей Европе с четырнадцатого века, а сонные мухи! Вы даже не берейторские ученики! Стыдно!..