Останавливая коней у опушки дубняка, они оглянулись и увидели, что Владислав с войском польским отрезал своей конницей русскую осадную рать и целый шквадрон с польскими прапорами несется за ними вдогон. Над ними шумел сухой листвой кряжистый пятисотлетний дуб.

— Пропал! Пропал!.. — в гневе и замешательстве возопил, побелев, архистратиг. — Все пропало из-за Трубецкого!.. Иуда окаянный!..

Главный воевода совсем растерялся духом.

— Есть одно средство! — воскликнул ротмистр Лермонт, соскакивая с коня. — Скорее, воевода! Снимайте доспехи и амуницию, надевайте мои!..

Поняв, окольничий спешился и, тряся сивой бородой, стал быстро переодеваться. Окольничий был тучен, но Лермонт больше фигурой.

— Послушай, ротмистр! А ты знаешь, что как раз такой хитростью один рыцарь — Михаила Бренко — спас Димитрия Донского во время Куликовской битвы?

— Нет, не слышал! Скорее! И поскачем врассыпную!..

— Но он за князя живот положил, а твоя, брат, хата с краю! Сдавайся, тебя пощадят, возьмут на службу. — Шеин совсем расчувствовался, а он, Лермонт, думал, что сердце у воеводы не мягче пушечного ядра!

— Я русский дворянин, — молвил Лермонт. — Это не двадцать лет назад, когда я был только шкотским дворянином. Что бы сказали мой сын, моя жена!..

Все-таки много оставалось в нем от Дон-Кишота, и сердце у него было тоже голубиное…

— Этой службы я тебе никогда не забуду, — проговорил на прощание воевода. — Поцелуемся, ротмистр!

И, облапив Лермонта, Шеин поцеловал его троекратно по-русски.

Ротмистр повернулся к своему оруженосцу:

— Следуй за воеводой!..

У стремянного блеснули слезы на глазах.

Вскочив на коней, они кинулись вроссыпь. Стремянные, оруженосцы — тоже кто куда… И почти весь шквадрон ляхов, конечно, увидев могучего аргамака под барсовой шкурой, бросился вслед за Лермонтом, приняв его за главного русского воеводу Шеина, давно и люто ненавидимого всеми ляхами. А чалый башкирец Баярд, тревожно озираясь на хозяина, уносил вдаль, к своим, воеводу…

Под Лермонтом был теперь Еруслан — рослый и могучий белый кабардинский аргамак Шеина под пятнистой барсовой шкурой, но он успел уже притомиться, потому что тучный воевода в тяжелых доспехах всю ночь разъезжал туда-сюда и еще с предзаревой поры гонял на нем по всему лагерю и полю сражения до начала приступа. И только тут он увидел, что из раны у коня на боку густо струится кровь. Оглядываясь, ротмистр видел, что ляхи быстро настигают его. Через три минуты, не позже, они поравняются с ним. Он резко натянул поводья, так что конь встал на дыбы, повернул его к врагам.

В последний раз оглянулся ротмистр Лермонт вслед Шеину, — теперь уже видно было, что главный воевода спасен от неминучей гибели, что он соединится с войском, сбитым со своих позиций, и будет продолжать борьбу с самым опасным врагом России.

Вдали еще дымились стены Смоленска. Из открытых ворот навстречу своим выбегали ляхи. Королевское войско заполнило весь холмистый берег Днепра. Вдогон русской рати гремели пушки. Польские рыцари почти настигли ротмистра Лермонта, в полной уверенности, что сейчас захватят они главного воеводу.

— Сдавайся на выкуп! — проорал кто-то из них.

И конский топот за спиной, как тяжкая поступь судьбы.

— Эй, панове! — крикнул он во всю мощь своей глотки. — Славные лыцари Речи Посполитой! Что же вы все на одного? А кто из вас самый отважный, кто сразится со мной один на один? А ну, гряди, ляше!..

Он зло смеялся над обманутыми ляхами.

Замедлив бег своих коней, враги охватили его полукругом. На конских головах — пестрые перья, чепраки, на всадниках — дорогие доспехи и ратные сбруи.

— Он обманул нас! То не есть Шеин! То не воевода! — загалдели они, увидев Джорджа Лермонта в лицо. — То есть еще млодый кавалер!

Четверо из молодых лыцарей, недавно заслуживших шпоры, рьяных, жаждущих крови, бросились на схизмата, на москаля.

В саженях пяти он хотел выстрелить из пистоли в шляхтичей, но она оказалась не заряженной. Порох кончился. Это в спину ему, Шеину и всему русскому войску стрелял боярин князь Трубецкой.

— Ты мой пленник! Сдавайся! — кричал шляхтич.

Врешь, не возьмешь! Лермонту не семнадцать мальчишеских, а тридцать семь мужских лет. Русские витязи в плен не сдаются…

Вот оно — время умирать. Но он умрет по собственному выбору, смеясь над судьбой, фортуной, роком, удачей, счастьем, предопределением, провидением, промыслом и как их там еще! Нет времени вспоминать…

Он встретил нападение — такое неуклюжее, почти детское — с мечом в руках, обмотав плащом левую руку. Радужно блеснула сталь клеймора в яром свете солнца.

— Шкотия, вперед! Лермонт, в атаку!..

Поэту в нем было жаль его врагов — они были слабее, намного слабее его и, идя, кидаясь на него по одному, шли на верную смерть, словно кончали жизнь, бросаясь на собственный меч. Но в нем сейчас жил не поэт, да и как было его остановить, сие уж не зависело от него. К нему подбежал еще один прыткий и такой жалкий юнец, и клеймор его прошел по тонкой шее, как по лозе на учении.

— Да хранит Всевышний русский род Лермонтов!

Последний боевой клич. Последние в жизни слова.

К нему смело подходил легкий на ногах воин. Странно знакомое молодое лицо… Что за чертовщина! Он так похож на него, на Лермонта. И вдруг сквозь суженные щелки налитых кровью глаз он увидел: великий Боже, голубой андреевский крест! В руках — клеймор! Один глаз карий, другой — голубой!..

Нет, никогда, ни за что!..

Копье, пущенное чьей-то сильной и умелой рукой, вонзилось в грудь коня, и Еруслан, взвизгнув не лошадиным голосом, рухнул сначала на передние подломившиеся ноги, а потом, лягаясь, на бок.

Он встал у коня, опустив клеймор, хотел что-то крикнуть. Но раздался выстрел из пистоли, и он закачался и упал. Одной рукой он сжимал меч с надписью «Честь и Верность», другой царапал, хватал, скреб смоленскую русскую землю. Эта земля, свинцом начиненная, конскими копытами взрытая, жадно впитывала его шотландскую кровь.

И, умирая, шептал он родные имена:

— Наташа… Ната… Ша… рон… Вилим, Питер, Андрей…

И то ли наяву, то ли привиделось ему на краю смерти в последние, угасающие мгновения жизни: высоко над Днепром Славутичем летит в огненных лучах осеннего солнца под осиянными перистыми облаками озаренная их светом чета диких лебедей, отставших от улетевшей на юг стаи. Два белых лебедя, как те два белых оленя, что навсегда увели Томаса Лермонта в зачарованную страну фей. Исчезают лебеди, оглашая лазурное поднебесье чудесным предсмертным кликом — своей лебединой песнью.

И еще почудилось, будто из мрачной бездны донесся замогильный голос:

«Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира; ибо таков конец всякого человека…

Конец дела лучше начала его…

Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе…

Всё — суета и томление духа!..»

В остановившихся зрачках отразилась вдруг вся Москва. Москва, увиденная им с Ивана Великого. Все дрожало и ходило ходуном под ногами от колокольного звона иерихонской силы. Дрогнули черно-золотые глаза подсолнухов в арбатском палисаднике. Черными осколками взмыли, брызнули кругом вороны, вещие птицы, живущие столетия, и последней своей мыслью на этом свете подумал он, что эти птицы будут летать над его сыновьями, внуками и потомками…

Сражение 28 августа продолжалось с невероятным ожесточением и высочайшей доблестью, проявленной обеими сторонами, немилосердно проливавшими братскую славянскую кровь.[122]

Основной удар король Владислав нанес по острогу на Покровской горе. Полк Матисона держался стойко. Из Днепровских ворот крепости пан Воеводский вывел большую колонну смоленских сидельцев, встретившихся у подножия горы с войском короля. Король обнял Воеводского и тут же послал в крепость свой лучший пехотный полк с провиантом в обозе.