Лермонт был одним из заправил подкопа: рассчитывал длину и направление тоннеля, вывозил по ночам со своими рейтарами землю в мешках, известняк с глиной и песок, ночью же доставлял порох в бочках. Вот когда он вспомнил Гая Фокса, его подкоп под королевским парламентом в Лондоне и те тридцать шесть бочек, которыми он намеревался взорвать короля Иакова и весь английский парламент… Он даже вызвался самолично поджечь фитиль, но Шеин выбрал другого охотника, сказав, что ротмистр Лермонт обязан находиться во время взрыва впереди своего шквадрона и быть готовым к немедленной атаке.

«И бысть брань лютая и сеча злая…»

Хлобыстнул такой взрыв, что подскочил весь Смоленский кремль и даже вышел Днепр из берегов, как при землетрясении. Вокруг по допотопным лесам разбежалось, спотыкаясь, малое эхо. Все птицы, галки, вороны, ласточки, голуби, горлинки взмыли черной тучей. Рыжий столб кирпичной пыли выше Ивана Великого взвился над Смоленским кремлем, над Днепром.

С торжествующим гиком по двадцать человек в ряд устремились в брешь русские войска. Началось горячее дело! Знамя вперед, копья наперевес, Лермонт, в атаку!.. Ур-р-ра!.. Вскипает кровь в груди. А ляхи отчего-то молчат…

Вот и стена, и дым рассеивается. Но что это?! В проломе высится высокий земляной вал, и с него залпом бьют польские многофунтовые пушки и камнеметы-самострелы!.. Значит, ляхи знали о подкопе, знали и ждали, насыпая, укрепляя за стеной новый вал!..

Волчком кружится и утыкается носом в дымящую землю седогривый Гордон, прямо в семнадцатилетнего новичка Макинтоша попадает чугунное ядро. Валятся, истекая кровью, оба брата Дурасовы.

Захлебывается кровью старый Дуглас, первый командир Лермонта. Пораженный его смертью ротмистр вспомнил о вчерашнем пророчестве. А чуял ли он свою собственную кончину?..

Гибнет под градом пуль и стрелецкий полковник — Наташин отец, тесть Лермонта, дед троих юных Лермонтовых. Вместо лица — месиво. Кровь рейтаров, кровь лошадей и стрельцов ручьями стекает по траве в Днепр.

Вновь, в который уже раз, зачервонел, потеплел от крови Славутич.

Нежданно перед строем Московского рейтарского появился едва державшийся на коне фон дер Ропп. Признаться, его появление не слишком обрадовало его преемника, но Лермонт — мог ли он поступить иначе! — подъехал к нему, отсалютовал мечом и спросил:

— Вам сдать начальство, полковник?

— Нет, полковник! Я только решил офицером умереть по-солдатски в бою и пойду в него рядовым рейтаром.

Что за внезапная метаморфоза! Фон дер Ропп всегда был антиподом Рыцаря печального образа — и вдруг в нем проснулся Дон-Кихот!

Шеин позволил фон дер Роппу «за старостью и увечьем» отъехать в Москву с полным отпуском: хоть доживай век свой в поместье под Царским Селом Тайнинским, что под Москвой, хоть востри лыжи в свой родимый Кельн, прославленный библейскими волхвами. Напился на радостях старый наемник и кондотьер, а с похмелья учудил: решил фон дер Ропп лечь костьми в бою! Он и завещание свое объявил: три четверти всех его богатств и поместье — незаконнорожденной дочери его девице Ефросинье Беспрозванной, что промышляет на Неглинке, остальное — Кельнскому собору, чтобы поминали там фон дер Роппа в лютеранских молитвах.

«Или пан, или пропал!» — сказал ратным головам воевода Шеин.

Войско Шеина теперь пыталось взять Смоленскую крепость с запада. Когда сам Шеин оборонялся в этой крепости двадцать лет тому назад, все ворота находились только в восточной стене, но, взяв крепость, ляхи заложили эти ворота и пробили ворота в западной стене. И вот, оставив только заслон у стана русских воинов к востоку от города, грозный воевода напал на крепость с другой стороны. Лился на русские головы расплавленный свинец, до костей прожигала смола горящая.

В разгар приступа в тылу наступавшего русского войска с заката вдруг появилась новая большая армия короля польского Владислава IV. Грозный воевода Любельский отрезал переправы через Днепр.

Подвела Шеина его разведка, не уделил он должного внимания разведочному делу, о важности коего в самом Писании столько говорится. А польские лазутчики и соглядатаи, напротив, действовали смело и хитромудро, держали невидимую, но крепкую связь через подземные ходы под крепостью между ее защитниками и войском короля Владислава. Поляки знали о голоде в русском стане, о нехватке пороха и пушечного снаряда, даже о задержке Трубецким московских обозов для Шеина, — у них хватало своих людей в Москве. И еще они донесли Владиславу о распрях в русском лагере, о бегстве малорусских полков. Владислав и повел свое войско прямо в брешь, образованную дезертирством этих полков.

Еще третьего дня Лермонт снова просил главного воеводу отрядить рейтар в тыл ляхов, на Варшавскую дорогу. При этом он напирал на то, что на Московский приказ уповать не приходится, надо самим отмахнуться, — после дезертирства малороссийских полков на счету у него был каждый человек Он все еще надеялся на междоусобия, раздиравшие польскую шляхту после смерти короля Сигизмунда III в прошлом году. И вот разведка не сработала, а поляки и литовцы порешили наконец избрать королем Владислава, сына Сигизмунда, и Владислав, не теряя времени, ринулся с давно собранным и грызшим удила войском к осажденному Шеиным Смоленску. Войско это было немногочисленным, но отборным, и ударило оно в тыл Шеиновой рати, имея на своей стороне полную внезапность. Все это в одно мгновение, но, увы, с роковым опозданием сообразили и Шеин, и Лермонт.

28 августа нижнею дорогою двинулось войско жолнеров к острогу полковника Матисона. Князь Радзивилл бросил войско в атаку на шанцы острога, но взятые врасплох люди Матисона, в большинстве своем еще не обстрелянные солдаты, сумели отбить храбрых жолнеров.

Пока коронный гетман связал Матисона и князей Прозоровского и Белосельского,[121] король повел свою кавалерию прямо по Покровской горе мимо шанцев Матисона к ближайшим воротам крепости. На стенах крепости увидели свою конницу — к небу взмыл торжествующий крик.

Прорвавшись к Смоленской крепости, король, не тратя ни минуты, повернул обратно и, приказав пехоте осажденных следовать за ним, возглавил новые атаки на шанцы Матисона, чтобы поддержать коронного гетмана.

Шеин, вернувшись в свой стан, приказал князьям Прозоровскому и Белосельскому немедля прийти на помощь Матисону. У того дело складывалось плохо: жолнеры, поддержанные кавалерией короля, захватили шанцы его острога и ворвались в него, но сотни, посланные князьями, прогнали их обратно.

…Западня вот-вот должна была захлопнуться. Видя, что королевские полки охватывают его с флангов, берут в железные клещи, воевода Шеин велел отступать и помчался сам на коне вправо в небольшой лесок. Находившийся с ним Лермонт во весь опор поскакал за ним. С ним и воеводой была всего горстка рейтаров и стрельцов.

— Эх, не послушал я тебя, полковник! — крикнул Шеин Лермонту. — Не ждал нападения отвне!..

Лермонт скакал радом с Шеиным, конь о конь, стремя о стремя, придерживая своего более быстрого коня, бросая нетерпеливые взгляды на отстававшего воеводу. Давай, давай! Что с тобой, Михаила Борисович! Что с твоим конем! Мне вовсе не безразлична твоя судьба — когда-то ты спас мне жизнь, направил на новый путь, ставший моей жизнью… Внезапно полыхнула в разгоряченном мозгу запоздалая догадка: Боже мой, ведь Шеин пощадил нас тогда под Белой не по доброте душевной, а потому, что не мог нас казнить — ведь вся его родня тогда оставалась заложниками в ляшском плену! Значит, ты, Лермонт, ничем ему не обязан! Да, но Шеин — надежда русской армии, в создание которой и ты вложил столько труда. Он великодушен, умен, широк и одновременно в чем-то жесток, узок, неумолим… но лучше него нет у Москвы воеводы.