-- Отдай Володенька, - просит Цукера его молодая жена и не дожидаясь его согласия уходит рыться в шкафу где Цукер бережно хранит свою память о службе - свою форму.
С Цукером мы одного роста и телосложения, даже размер обуви один. Поэтому я к нему и приперся, предварительно позвонив Кольке и попросив его тоже прийти на встречу. За бутылкой объясняю землякам, что поскольку правил русского языка я не знаю, то ждет меня на сочинении позорный провал, но есть задумка поразить членов комиссии своим боевым видом и тем вызвать в рядах "противника" замешательство и сочувствие, глядишь и прокатит. Моя дембельская "парадка", для этих целей не подходит, не вписывается она в образ: воина из пекла войны пришедшего за знаниями в институт.
Цукер жмот и свою форму отдавать не хочет, но Оля его жена, уже вытащила из шкафа х/б, ловко отвинтила знаки и бросила форму в таз с хлоркой.
Если новенькое х/б хорошенько вымочить в хлорке то зеленый цвет формы обретет благородно белый оттенок, и на вид получается так, как будто выгорела ткань под ярким солнцем.
Пока мы пили и предавались воспоминаниям, одежда отбелилась в тазу. Потом Оля просушила ее утюгом, я привинчиваю к форме взятые военные знаки, Колька передает мне свою медаль "За отвагу". Поскольку меня перед увольнением за последнюю операцию представили к такой же медали, то я без малейшего сомнения, прицепляю к форме его награду. Одеваюсь и рассматриваю себя в зеркало. Настоящий десантник! Морда красная и пьяная, выцветшая и отутюженная форма, ловко сидит на фигуре, начищенные знаки горят медным огнем, медаль блистает боевой звездой, в мутноватом взгляде синих глаз горючая смесь наглого вызова и бесшабашной удали.
-- Для полного антуража не хватает нашивки за ранение, - разглядывая меня замечает уже успокоившийся и смирившийся с потерей Цукер.
-- Цукер прав, - кивая хмельной башкой соглашается Колька.
Переглядываемся. Ранения у каждого из нас есть, а вот нашивок нет. Гм... зато есть водка, военная смекалка и добрые люди. Берем литр водки, Оля готовит пакет с холодными закусками и мы всей толпой идем в гости.
Был у меня в школе военрук, настоящий мужик, самой высшей солдатской пробы. В шестнадцать лет добровольцем ушел на войну. Тогда летом сорок второго года нацисты на танках через калмыцкие степи лавиной перли на наш город. Из горожан была сформирована общевойсковая армия. Ровная, безводно-соленая бескрайняя, окаменевшая от июльского солнца степь. Там вооруженные винтовками, гранатами и бутылками с горючей смесью астраханцы, сначала остановили, а потом и раздавили наползающую на наш город стальную гадину. Среди тех кто там воевал и немногих кто выжил, был и Иван Андреевич Дорохов. И потом он всю войну в пехоте отмотал. А вот вы знаете что такое пехота на той войне? А вот я по его рассказам знаю. В обороне стоять насмерть. В конце текущих суток от списочного в сто двадцать человек личного состава роты, два - три бойца останется. Наступление. Утром в атаку, а вечером от полка только знамя части да одни тыловые подразделения в наличии имеются. Формируют заново полк и опять то оборона, то наступление и так всю войну. Вот как Иван Андреевич воевал. После войны он окончил летное училище и до пенсии служил летчиком - истребителем.
-- А я всегда знал, что из тебя толк будет, - за столом говорит мне хорошо выпивший и заметно подобревший Иван Андреевич.
Мы нахрапом вторглись в его квартиру, выставили водку и закусь к ней. Колька и Цукер сами отличные солдаты и познакомившись с хозяином, быстро нашли с Иваном Андреевичем общий язык и прониклись взаимной симпатией. Супруга Ивана Андреевича на кухне готовила для незваных гостей горячее, жена Цукера, Оля ей помогала.
- Помнишь как в школе на уроках по НВП (начальная военная подготовка) у тебя вечно, то ноги болят, то голова разламывается, - улыбаясь вспоминает мой бывший военрук, - все маршируют, а ты в холодке отсиживаешься, я еще тогда понял, это чучело нигде не пропадет ... Ну да ладно, рассказывай как служил ...
Я рассказывал, Колька и Цукер дополняли. Не врали. Зачем? Мы же свои люди, теперь мы уже почти сравнялись, он воин - победитель, мы участники пока неизвестной войны. А имя и звание у нас одно - солдаты.
Мы же свои люди и я без малейшего стеснения прошу у Ивана Андреевича омытые его кровью нашивки за ранения и объясняю зачем. Он громко беззаботно хохочет:
-- Ну блин ты и придумал! - одобряет - Вот это по-солдатски! Молодец!
Встает, достает из шкафа свой парадный тяжелый от орденов и медалей китель, снимает с него красную нашивку за ранение и протягивает мне:
-- Держи!
Выпили еще по одной. Женщины подали горячее и сели с нами за стол. Пока ели Иван Андреевич вроде как призадумался, а потом и говорит:
-- Провалишься ты, не додумал операцию до конца, надо противника в безвыходное положение поставить.
Показывает пальцем на мои шрамы и спрашивает:
-- Откуда?
-- Нагноение было, флегмона, врач в ПМП руку резал, вот память осталась.
-- Подъем! - командирским басом решительно командует Иван Андреевич
-- ?! - недоумевают пьяные и недоевшие горячее гости.
-- В госпиталь, - отвечает на немой вопрос солдат Великой Отечественной, - у меня там главный врач знакомый!
Главный врач окружного гарнизонного госпиталя полковник медицинской службы и в прошлом хирург - фронтовик все влет понял. Выставил медицинский спирт и пока мне печатали справку (о том что у меня открылась тяжелая рана на правой руке вследствие чего я прохожу в военном госпитале амбулаторное лечение и пока шевелить не то что рукой, но даже и пальцами не могу), мы пьем слегка разбавленный спирт. Справка готова. Диагноз, печать, размашистая подпись главного врача. И я уже готов, "лыка не вяжу". Два солдата - санитара на носилках катят меня в двухместную офицерскую палату.
Утречком когда я со стоном очухался и понял что вот - вот умру от тяжелейшего похмелья, врачи делают мне промывание желудка, а затем кладут под капельницу.
Уже через час никаких признаков отравления алкоголем не наблюдается. Даже похмельные отеки с лица спали. Живой, здоровый, переполненный глюкозой и благодарностью собираюсь покинуть госпиталь.
-- Молодой человек! - окликает меня женский голос, когда я бодренько вышагивал по коридору отделения общей терапии на выход.
Оборачиваюсь, средних лет, свеженькая, полненькая тетенька загадочно улыбаясь манит меня пальчиком. Делаю рожу "кирпичом" и весьма самонадеянно думаю: "нет тетя ты не в моем вкусе, другого поищи", и конечно попадаю в самую точку, ту точку что зовется "пальцем в небо".
-- Вы уж извините, - ловко оттеснив меня в ординаторскую и чуть покраснев, начинает говорить тетенька, - но это я вчера печатала вам справку и невольно услышала из ваших разговоров зачем она вам нужна.
-- Гм... - тупо мычу я и цинично предполагаю: "Это шантаж! Ну да ладно, раз такое дело, то если закрыть глаза, то я пожалуй смогу и с этой тетенькой ... чего там сила есть, а думать не надо, совсем не надо "
-- Понимаете, - уже серьезно и совершенно по деловому говорит тетенька, - вам для полноты образа не хватает седины, а вот если вам височки подкрасить ... у меня есть прекрасная краска для волос и если вы позволите то я вам охотно помогу ...
-- А зачем вам это надо? - угрюмо с подозрением интересуюсь я.
-- Сын моей подруги погиб в Афганистане и это я делаю для него.
Я не покраснел, просто побагровел от мучительного стыда. Еле промямлил:
-- Вас как зовут?
-- Виолетта Александровна, - тихо отвечает эта замечательная женщина.
-- Спасибо Виолетта! - и дружески жму её нежную ладошку.
Вот и все обстоятельства предшествующие тому, что на письменном экзамене, я с умело подкрашенными "седыми" висками парюсь в военной форме и чуть не "плача", пытаюсь стиснуть пишущую ручку пальцами своей "израненной" руки и при этом гадаю: "Застонать или нет? А если все же застонать не будет ли это явным перебором?"
