Входи, судьба, не подавая виду.

Меня хранят бездушная зима

и душная, но спящая обида,

поэтому я снова не умру.

Пусть белый день, срывая кобуру,

предъявит враз обойму аргументов —

не принимая чуждую игру,

из дымных фраз одну лишь подберу

с усталым полустёршимся «мemento...».

Это, наверное, возрастное —

время, на самообман скупое.

Парк одинокий, сухая хвоя...

Пошлый рекламный сор —

тот, на который нас бес рыбалит.

Больше не манят иные дали,

роль чудотворца снесу едва ли,

скучно с недавних пор.

Просто живу —  на таблетках неба.

Веришь, на днях прописал плацебо

док, что анфас так похож на Феба,

в профиль же —  чистый чёрт.

Вот и смотрю, как плывут столетья.

Над паутиной электросети

снова бесчинствует дерзкий ветер,

неприручённый норд.

Сказки закончились.

Здравствуй, зрелость.

Я к тебе, милая, притерпелась

и принимаю твою дебелость,

сухость и склочный нрав.

Кто я?

Мурашка под божьей дланью...

Видишь, над лиственной жухлой стланью

дикой, сторожкой, несмертной ланью

время летит стремглав?

Есть что-то длительное в марте

и запредельное, как смерть.

...Ты нацарапаешь на парте

пронафталиненное «мреть»,

а твой сосед, дурак ушастый,

покрутит пальцем у виска,

и ты, отверженная каста,

зевнёшь.

Вселенская тоска,

что Цезаря душила, может,

в его последний стылый день,

навалится и подытожит:

— К доске!

Превозмогая темь

от неученья душных формул,

взойдёшь Болейн на эшафот,

но грянет, соблюдая норму,

звонок и вновь тебя спасёт.

Сосед, ухмылисто-щербатый,

с печатью тлена на челе,

опять порадует цитатой

о самом древнем ремесле,

но ты с величием матроны

всандалишь в низкий лоб щелбан

и, осчастливив гегемона,

вернёшься в мир фата-морган…

Альбом о прошлом.

Стынь в мансарде.

И больше некуда взрослеть...

Есть что-то тягостное в марте

и неизбежное, как смерть.

...А внутри — не тьма, так пропасти,

и никак сакральным «Господи!»,

не изведать пустоты.

Но — молчи.

Сказать по совести,

никому не станешь новостью.

Затихай, замри, застынь.

Засыпай, перпетуум-мобиле.

Заблудился в ленте Мёбиус,

потеряв ориентир.

По закону местной темени

падай в зимнее безвременье.

Дно.

Беспамятство.

Надир.

Побыла огнём и воздухом,

погуляла, аки посуху,

по застуженной воде,

а теперь, уняв речение,

принимай своё лечение —

благодатное нигде.

Если спрячешься и выстоишь,

то с разбуженными  листьями

солнце красное войдёт

в мир, свернувшийся зародышем,

и зальёт сосуд по горлышко

жизнь тягучая, как мёд.

Они кричат в тебя, говорят.

Круглы их мысли, слова пусты.

Их плач обманчив, а шёпот — яд,

и каждый ждёт от тебя воды.

И каждый требует свой глоток

не так, как просят посильный крест.

...Воздай по вере, мой мудрый бог,

мы все вторичны, как палимпсест...

Какие б ни были родники

в твоём придонье, найдётся тот,

кто метко плюнет из-под руки —

или другого чего из-под.

А если скажешь, что нет воды,

поскольку вычерпан даже ил,

скорей получишь от чёрных дыр

квант милосердия, света и...

Поставь же точку.

Вода придёт.

Вода приходит, пока есть воздух.

Пусть кто-то шепчет и кривит рот,

но кто-то смотрит, чтоб видеть звёзды.

Решившемуся слово не указ,

поэтому, ревнители, молчите.

Не всякий оборвавшийся угас,

раз высветил дорогу в лабиринте.

Пусть мне, сейчас хрипящей в ларингите,

молчание терпения придаст.

Чтоб написать о тёмном, нужен свет,

чтоб написать о страшном, нужен голод

того, кто сроду надвое расколот,

того, кто не открыт, как тайный город,

и, значит, что его почти и нет

ни в мире дольнем, суетном и грешном,

ни в горнем серафимовом огне.

Не потому ли глупой, малой мне

так горько, так просторно, так мятежно,

что те слова, в которых он живёт —

навеки, вопреки хуле и страху,

растут сквозь боль и тьму над скорбным прахом,

где гной и слизь и вздувшийся живот

всего лишь часть большой метаморфозы?

Ведь что есть плоть?

Бутоны, завязь, гроздья,

сбор урожая в страхе не успеть,

потерянные листья, холод, смерть,

распад и снова сборка в новом теле.

Зачем?

Слова и мысли оскудели.

Мне душно, бог.

Пусти меня — на воздух,

по тёмным водам, в слово, с молотка.

Прости меня. Начни меня сначала.

...Не слышит бог — я сильно измельчала.

Но гладит бог.

Рука его легка.

ветер холод зимний сад

ад взрослеющего тела

тёмные мазки на белом

снег рябина пубертат

пропасть звёзды тишина

безразличие вселенной

тау-крест иноплеменной

смута слёзы омут сна

тьма уроненная внутрь

тьме равняется снаружи

боль растёт причастность душит

поднимает слово кнут

пробуждение души

мир пустой и молчаливый

утро небо перспектива

бесконечная как жизнь

зрелость смута близость дна

тьма с которой примирилась

слово бросовая милость

полночь

тучи

тишина.

Девочка, силой твоей восхититься и замереть.

Милая, в боли твоей не найти ни надежд, ни брода.

Ты уже знаешь, как жалит огонь, за которым смерть, —

яростный, точно гордыня царя Нимрода.

Что я могу?

Ничего.

Промолчать.

Уйти.

Правда иная бьёт, если ложь — лекарство

или хотя б немудрящий паллиатив.

Что мне позволено?

Разве что это — здравствуй.

Здравствуй всегда.

Несмотря.

Вопреки всему.

Свет продолжается вечность, а твой — тем паче.

Всё, что накоплено, вряд ли снести письму,

но тяготит лукавство,