— Эта малышка меняется на глазах! — говорили женщины, с нежностью глядя на нее. — Удивительно, какое у нее теперь здоровое личико!

Больше всего Элен нравилось проводить время в компании мудрых матрон, которые, поджав губы, слушали истории баронессы Леннарт, толковали о своих детях, обменивались рецептами варенья; склонившись под лампой, они вырезали маленькими позолоченными ножницами тонкие узоры на полотняных лоскутках. Вдалеке пылал растущий огонь пожара...

Субботними вечерами они ездили в деревню смотреть на танцы красногвардейцев[14] и прислуги. Они бочком забирались в крестьянские сани, застеленные мехом и бараньими шкурами, потому как сидеть всем вместе в них было тесно, и ехали, при каждом толчке наваливаясь друг на друга.

Мадам Рейс оставалась дома с малышами, однако ее муж ни за что на свете не пропустил бы местный «бал». Он брал с собой старшего сына, но поручал его госпоже Хаас, а сам устраивался в санях возле Элен. Улыбаясь, он пытался в темноте взять ее за руку, тихонько снимал варежку из толстой грубой шерсти и сжимал ее тонкие, чуть дрожащие пальцы. Элен с колотящимся сердцем смотрела ему в глаза; его лицо было освещено лунным светом и коптящим, дрожащим огнем фонаря, висевшего на перегородке саней. На трепещущих, по-женски чувственных губах Фреда читались ирония и нежность; его шапка покрывалась кристалликами сверкающих твердых снежинок. От усталости Элен закрывала глаза; она бегала и играла в снегу целыми днями напролет. Когда не было санок, они со всей силы толкали с вершины холма распряженные сани, которые непременно задевали занесенный снегом камень и, перевернувшись, оказывались в глубокой, заросшей колючим кустарником рытвине, в мягком густом снегу... Элен вновь обрела мальчишеские замашки, страсть к опасным играм и хулиганству.

Субботние балы проходили на гумне, где сквозь щели между досками потолка, как в рождественских яслях, виднелось черное небо, слабо освещенное мерцающими звездами. Оркестранты с барабанами и трубами усаживались верхом на лавки; мужчины танцевали, задрав вверх стволы заряженных ружей; широкие тесаки с плоскими лезвиями, насаженными на рукоятки из оленьих копыт, для охоты на медведя, раскачивались на их поясах; они топали сапогами по дощатому полу, и из-под него от сена, которое хранили в подвале, поднималось ароматное облако. На девушках были красные передники, и, всячески подчеркивая свою преданность красным, они вплетали в русые волосы алые ленты, а под задирающимися в танце платьями можно было разглядеть нижние юбки красного цвета.

Иногда дверь раскрывалась, и по комнате проносилась волна ледяного воздуха. Через порог виднелись посеребренные луной ели; они стояли прямо, неподвижно, и каждая замерзшая, твердая ветка сверкала в ночи, словно стальная. Печка урчала; в нее заталкивали свежие, заснеженные поленья. В комнате было дымно и душно; от широкополых пальто и меховых шапок танцующих шел пар. Свесив ноги, Элен сидела на деревянном столе; Фред Рейс стоял рядом, крепко сжимая ее щиколотку. Элен было отодвинулась, но прямо за ней, полулежа на столе, целовалась парочка. Она снова придвинулась к Фреду, молча наслаждаясь душевным спокойствием, обжигающим жаром его тела и его прикосновениями. Впервые в жизни она кокетливо улыбалась, подставляя Фреду свою матовую, гладкую и румяную от молодой горячей крови щеку, смеялась, показывая сверкающие белизной зубы, намеренно свешивала со стола свою маленькую смуглую руку, чтобы Фред прижал ее к себе. Керосиновые лампы под потолком начинали медленно раскачиваться с началом танца, похожего на бурре, но вскоре переходящего в какой-то безумный вихрь, от которого скрипели и стонали половицы. Элен, бледная, сжав губы, подпрыгивая и крутясь в объятиях Рейса, чувствовала сладкое головокружение. Вокруг нее мелькали ленты, и длинные косы девушек, как кнуты, хлестали по щекам танцующих, когда пары натыкались друг на друга.

Натанцевавшись и напившись контрабандного спирта, мужчины принимались стрелять в потолок из своих маузеров. Стоя на столе, обеими руками опираясь на Рейса, Элен наблюдала за этой игрой, вдыхая уже знакомый ей запах пороха и не замечая, как от возбуждения она впивалась ногтями ему в спину. Старший сын Рейса, с коротко остриженной, точно весенний газон, головой, в выглядывающей из-под распахнутого пальто хлопковой рубашке, радостно скакал на одном месте. Когда патроны заканчивались, начинались драки.

Фред с горечью сказал:

— Ну, пора домой. Что скажет моя жена? Уж почти полночь, скорее же...

Они вышли на улицу, где, нюхая замерзшую землю и встряхивая заснеженными головами, их ждали лошади; от трясущихся на шеях колокольчиков по лесу и замерзшей реке проносился мягкий, загадочный звон. Лошади бежали в гору; покачиваясь в санях, Элен и Рейс дремали. Щеки Элен горели, веки закрывались от бессонной ночи, усталости и дыма; глаза лениво искали восходящую в зимнем небе розовую луну.

Элен свистнула собак, бесшумно отворила ворота и вышла из сада. Небо светилось бледным светом; во всей деревне не было слышно ни единой птицы; между редкими замерзшими елями, как звездочки, проступали на снегу следы животных. Собаки нюхали землю и бежали в направлении леса, где уже более недели каждый день встречались Элен и Рейс.

Сначала он приводил с собой сыновей, потом стал приходить один. Они ходили к заброшенному дому, что стоял на лесной опушке. Это была старая дача, загородный деревянный домик, выкрашенный в цвет морской волны, с крыльцом, которое охраняли два каменных чудовища; по всей вероятности, его пытались сжечь, но пожар удалось потушить: одна из стен была черной от дыма. Если подняться на цыпочки, то через давно разбитые окна можно было увидеть мрачную гостиную, загроможденную мебелью. Однажды Рейс просунул в окно руку и сорвал со стены фотографию. Видимо, от сырости долгой осени и холодной зимы она испортилась и пожелтела. Это был портрет женщины. Они долго смотрели на него с каким-то щемящим чувством; лицо незнакомки было поэтически грустным; они решили зарыть фотографию в снегу под елью. Двери дома были взломаны и ходили ходуном в расшатанных петлях.

В тот день Рейс, дожидаясь Элен, забрался в сарай и среди разных упряжек нашел несколько легких финских санок. Это были простые садовые стулья с прикрепленными к ним полозьями. На деревянных спинках большими неуклюжими буквами перочинным ножиком были вырезаны имена детей. Однако когда у крестьян спрашивали о бывших обитателях дома, они, казалось, мгновенно забывали русский, как, впрочем, и любой другой язык. Они сердито щурились и тут же отворачивались, так и не удостоив ответом.

Элен бродила вокруг дома, завороженная его одиноким и неописуемо тоскливым видом. Фред Рейс подошел к ней и, смеясь, потянул за волосы:

— Ступайте прочь!.. Здесь пахнет старостью, бедой и смертью! Пойдемте со мной, девочка моя...

Он показал на ледяную дорожку, спускающуюся с небольшого пригорка до равнины.

— Вперед!

Фред встал на санки сзади, Элен села на стул, и они покатились, но им не хватало скорости. Тогда они оба встали за стулом, оттолкнулись и, все сильнее разгоняясь, полетели вниз по склону; ветер пронзительно свистел в ушах и хлестал по щекам.

— Осторожно, осторожно! — кричал Фред, и его счастливый смех звенел в кристально чистом ледяном воздухе. — Осторожно! Дерево! Камень! Мы падаем! Сейчас разобьемся! Держитесь крепче, Элен... Тормозите, топайте же ногой! Вот так! Еще! Еще!.. Быстрее... О! Как здорово!..

Едва переводя дыхание, точно во сне, они бесшумно мчались с головокружительной скоростью по белой зеркальной дорожке вниз по склону до тех пор, пока полозья саней не задели торчащие корни дерева, и, перевернувшись, они очутились в снегу. Десять, двадцать, сто раз они без устали поднимали санки на горку и снова катились вниз по заледенелому склону.

Элен чувствовала обжигающее дыхание своего друга; от жестокого холода на глазах появлялись слезы, которые она не могла вытереть, и они катились, пока встречный ветер не высушивал их на щеках. Словно малые дети, они оба пронзительно, радостно кричали и топали по заледенелому снегу. Их санки то и дело подпрыгивали, мчась стрелою вниз.