Честно говоря, читать эти письма Грейга неприятно. Адмирал производит жалкое впечатление. Умный человек, он прекрасно понимает, что на Черноморском флоте для него все подходит к логическому концу. Одновременно повязанный по рукам и ногам им же взлелеянной «мафией», он несуразно талдычит Николаю о множестве обиженных и страждущих (чего?) чиновников, призывая императора (о, наивность!) отказаться от наведения порядка на флоте во имя благоденствия своего окружения. Неужели Грейг всерьез полагал, что известный всему миру император-рыцарь пойдет на такое? Если полагал, то, значит, был не столь уж и умен, знал, что ничего не получится, но писал, так как уже не мог свернуть с определенного ему Леей пути, значит, не имел воли. Что из двух зол хуже, я не знаю.
Если первое письмо адмирала — это неуклюжая попытка вызвать жалость к ворам и коррупционерам, то второе — это уже мольба о собственном спасении, отчаянная попытка вызвать, вопреки фактам, жалость к себе. Признаюсь, что, обнаружив и прочитав оба эти письма, я окончательно поверил в то, что Грейг мог совершить то, что случилось несколько позднее в Николаеве. Если кто еще верит в благородство и высокую порядочность Алексея Самуиловича Грейга, то еще раз с толком и расстановкой прочитайте эти два его письма, и вам все станет ясно. Человек чести никогда бы подобное не написал.
Биограф М. Воронцова О. Захарова в своей книге «Генерал-фельдмаршал светлейший князь М.С. Воронцов» пишет: «Для ограничения распространения чумы М.С. Воронцов предписал адмиралу Грейгу, чтобы ни одно из судов флота вплоть до его приказа не покидало севастопольского рейда. Боясь в свою очередь заразы, адмирал Грейг поднял весь парус и ушел в море. Это страшно взволновало графа Михаила Семеновича, и он написал письмо Государю, прося чуть ли не о предании суду Грейга».
Свое письмо императору граф Воронцов приказал отправить чиновника особых поручений А. Фабра. Но и здесь генерал-губернатор оказался окруженным представителями «черноморской мафии». Из воспоминаний современника, напечатанных в журнале «Русский архив» № 6 за 1897 год: «Фабр стал читать и, окончив, изорвал его (письмо Воронцова. — В.Ш.) в мелкие куски. Граф, пораженный подобной дерзостью и дрожа от гнева, спросил Фабра, как он смел решиться на подобный поступок? “Эта жалоба недостойна великой души вашей противу человека, которого ваше сиятельство так уважает”, — спокойно ответил Фабр. Несколько минут граф оставался безмолвным, затем протянул руку Фабру, сказал: “Благодарю Вас, я погорячился”. Итак, вместо того, чтобы не то чтобы хоть как-то помочь генерал-губернатору в наведении порядка в Севастополе, а хотя бы сидеть на корабле и не мешать, Грейг демонстративно уводит флот в море, делая, таким образом, возможным перенос эпидемии в другие порты Черного моря, через встречных рыбаков и т.п. Это ли не предательство государственных интересов? Реакция Воронцова совершенно прогнозируема и понятна, но его чиновник для особых поручений? Согласитесь, случай сам по себе потрясающий, ведь уничтожая письмо начальника на его же глазах, Фабри рисковал всем, и ради кого, ради весьма, казалось бы, далекого от него Грейга! При этом на подобный шаг можно решиться лишь раз в жизни, когда вопрос стоит о собственной жизни и смерти, или жизни и смерти весьма близкого и дорогого человека! То, что граф Воронцов нашел в весьма непростой для себя ситуации достойный выход, разумеется, делает ему честь. Однако что-то не очень верится, то обычный чиновник порвал письмо всесильного генерал-губернатора, исключительно заботясь о его «благородной репутации». Куда более логичным будет предположить, что на столь дерзкий шаг Фабр решился в отчаянном желании спасти того, с чьих рук он кормился и чьим агентом «при Воронцове» он, скорее всего, давно состоял. Помимо этого, демонстративно разрывая письмо Воронцова, Фабр дал ему понять, что Воронцов, прося ареста и суда над Грейгом, зарвался и адмирал в долгу не останется, а потому лучше решить дело миром. На это Воронцов, после нелегких раздумий, по существу, и согласился, не решившись идти на лобовое столкновение с черноморской мафией.
Однако по косвенным данным известно, что чуть позднее (вероятно, уже не прибегая к помощи грейговца Фабра) Воронцов все же пишет письмо императору и тот велит Грейгу поступить в полное распоряжение Воронцова. Воле Николая I адмирал вынужден был в данном случае подчиниться, но и здесь он возвращается в Севастополь только после того, как там все уже успокоилось. Известно и то, что во время севастопольских событий в своем кругу Грейг именовал Воронцова не иначе как «палачом», настраивая против деятельного графа и офицеров Черноморского флота Разумеется, что вскоре об этом графу доложили. В одном из писем тех дней Воронцов с большой горечью пишет. «Все это вам показывает, до какой степени моя позиция была деликатной, сложной и неприятной». Помимо всего прочего, пока Воронцов в Севастополе вкалывал вместо Грейга, у него умерла заболевшая маленькая дочь, которую он так и не успел застать в живых.
Под руководством Воронцова начали действовать три военно-судные комиссии. Они рассмотрели дела шести тысяч человек. Семь главных зачинщиков приговорили к смертной казни: Т. Иванова, Ф. Пискарева, К. Шкуропелова, П. Щукина, М. Соловьева, Я. Попкова, а также унтер-офицера Крайненко. Приговор исполнили на территории слободок 11 августа 1830 года Различным наказаниям подвергли 497 гражданских лиц (из них 423 женщины!), 470 мастеровых рабочих экипажей, 27 матросов ластовых экипажей, 380 матросов флотских экипажей, 128 солдат, 46 офицеров. Наказания им определили от битья линьками до 3 тысяч ударов шпицрутенами (6 раз сквозь строй из 500 человек) с последующей каторгой. Офицеров наказали дисциплинарно. 4200 штатских жителей этапом переселили в другие города, самым дальним из которых назначили Архангельск.
Севастопольский «чумной бунт» был не единственным в России. В условиях холерно-чумной эпидемии 1830–1831 годов мятежи из-за непродуманных действий чиновников произошли в разных местах, особенно крупные — в Тамбове и Петербурге. Однако нигде они не сопровождались еще и «хлебной проблемой», как в Севастополе.
Историк Найда в своем труде «Революционное движение в российском флоте» пишет следующее: «В 1828 г. на юге России началась эпидемия чумы, совпавшая по времени с началом русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Чтобы не пустить чуму в Севастополь, в мае 1828 г. вокруг города установили карантинное оцепление из 500 солдат. В оцеплении имелись заставы, пропускавшие скот на ближние пастбища и подводы с продовольствием в город. В июне 1829 г., несмотря на отсутствие чумы в самом городе, предохранительные меры ужесточили: всякий желавший оставить Севастополь или въехать в него содержался в особом карантине от 14 до 19 дней. В результате окрестные крестьяне отказались везти в Севастополь дрова и продукты. Цены на все резко подскочили, на карантинных заставах расцвела коррупция. Чумы в городе по-прежнему не было, но всех подозрительных больных собирали в пещеры Инкермана, на старые суда-блокшивы, в неприспособленные здания. Многие умирали там от бесчеловечного обращения и дурных условий. Из-за плохого продовольственного снабжения среди матросов Севастополя распространились желудочно-кишечные заболевания. Положение настолько обострилось, что правительство направило в Севастополь комиссию флигель-адъютанта Римского-Корсакова. На месте к руководству комиссией присоединился контр-адмирал Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен (1778–1852 гг.), известный открыватель Антарктиды… Комиссия работала до ноября 1829 г. В итоговом документе Римский-Корсаков отметил, что “по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления”, что “приказы Главного командира насчет приема провианта и провизии вовсе не исполняются”. Главком вице-адмирал А.С. Грейг, столь много сделавший для Черноморского флота, почему-то не принял в данном случае надлежащих мер, хотя война завершилась два месяца назад, и он мог уделять больше внимания бытовой стороне жизни флота. А впрочем, его действия были заранее обречены на неудачу: вскоре из Петербурга пришел приказ прекратить всякие расследования деятельности черноморских интендантов. Этот запрет немало способствовал возникновению в Севастополе “чумного бунта”».
