Это заявление как-то не вязалось с началом разговора, когда Хираока жаловался на тщетность всех своих поисков и вынужденное безделье, однако Дайскэ лень было допытываться, и он поддержал друга:

— Что же, дело стоящее.

Проводив Хираоку до дверей, Дайскэ некоторое время стоял на пороге, прислонившись к сёдзи. Вместе с ним и Кадоно поглядел Хираоке вслед и тут же заметил:

— Вот уж не думал, что Хираока-сан такой франт. Одет шикарно, а дом в полном запустении.

— Ну что ты! Нынче все так одеты, — ответил Дайскэ, не двигаясь с места.

— Да, теперь по одному внешнему виду и не скажешь, что за человек, — подхватил Кадоно. — Думаешь, солидный господин, а он в какой-то хибаре ютится.

Дайскэ ничего не ответил и вернулся в кабинет. Зелёные капли сока на веранде почти высохли и скорее походили на грязные пятна. Дайскэ сдвинул перегородки между кабинетом и гостиной. После ухода гостей у него обычно появлялось желание побыть одному, особенно если он терял душевное равновесие, как это случилось сегодня.

Итак, Хираока от него отдалился. С каждой встречен они всё меньше понимали друг друга. Это, впрочем, касалось не только Хираоки, а и многих других, с которыми Дайскэ приходилось иметь дело. Он давно пришёл к выводу, что современное общество это не что иное, как конгломерат разобщённых между собой индивидуумов. Земля, единое целое по природе своей, сразу оказалась поделённой на части, как только на ней выстроили дома. Живущие в домах люди также разделены. Цивилизация способствует разобщению, одиночеству.

Когда Хираока был дружен с Дайскэ, ему необходимо было сочувствие, оно его радовало. Внутренне он, возможно, и не изменился. Но по его неприступному виду судить об этом трудно. Скорее, он отвергает всякое сочувствие. Либо из упрямства, желая доказать, что и сам пробьётся в жизни без чьей-либо помощи, либо уразумев вдруг, что независимость главное достоинство современного человека.

В былые времена, когда их с Хираокой связывала тесная дружба, Дайскэ умел сочувствовать чужому горю. Но мало-помалу сердце у него очерствело, как и у многих, кого он знал. Нельзя сказать, что это было веянием века. Просто люди стали таковы. Да и о какой отзывчивости может идти речь, если человек находится под двойным гнётом: западной Цивилизации и жестокой борьбы за существование?

И сейчас, думая о Хираоке, Дайскэ испытывал не столько отчуждённость, сколько антипатию. То же самое, видимо, испытывает и Хираока, думал Дайскэ. Случалось, что в прежде у Дайскэ вдруг появлялось что-то похожее на неприязнь к другу, но тогда это его печалило. Нынче же чувство это вполне осознанное и нисколько его не огорчает. Да, думал Дайскэ, кроме неприязни он ничего у меня не вызывает, и с этим ничего не поделаешь.

Дайскэ слишком трезво мыслил, чтобы страдать от одиночества, которое считал естественным состоянием современного человека. Отчуждение между ним и Хираокой всего лишь результат закономерного процесса развития человеческих отношений. Правда, его ускорению способствовало определённое обстоятельство, и трещина появилась несколько раньше, чем это бывает обычно. Этим обстоятельством явился брак Хираоки, которому немало содействовал Дайскэ. Ни тогда, ни после Дайскэ ни в чём не раскаивался. Напротив. Он считал, что столь благородный поступок озарил ярким светом всё его прошлое. Но минуло три года, и друзья спасовали перед жизненными перипетиями. От благородных помыслов, тщеславия, довольства собой не осталось и следа. Хираока в глубине души уже раскаивался в своей женитьбе, Дайскэ — в том, что играл роль посредника.

Весь день Дайскэ предавался размышлениям, запершись в кабинете. За ужином Кадоно ему сказал:

— Вы так усердно работали весь день, сэнсэй, что не грех и прогуляться. Нынче, кстати, храмовый праздник бога сокровищ Бисямонтэна. В театре представление китайских студентов. Сходили бы! Чего только там не увидишь! Китайцы — народ весёлый.

Однако болтовню Кадоно Дайскэ оставил без внимания.

Когда отец в очередной раз велел Дайскэ явиться, тот сразу смекнул, о чём пойдёт речь. Встреч с отцом Дайскэ всячески избегал, особенно в последнее время. Он старался пореже ходить в большой дом, потому что его не покидало мучительное чувство, что любым сказанным им словом, пусть самым, вежливым, он оскорбляет старика.

В современном обществе люди не могут общаться, не оскорбляя друг друга, и в этом Дайскэ, сам представитель рода человеческого, тоже видел нравственное падение, столь характерное для двадцатого столетия. Непомерная жажда богатства в последние годы уничтожила стремление к нравственной чистоте. Это был конфликт между старым и новым. Жажду роскоши, охватившую Японию, Дайскэ уподоблял тайфуну, налетевшему из Европы.

Жажда богатства и стремление к нравственной чистоте должны когда-нибудь прийти в равновесие. Но это невозможно, пока полунищая Япония не достигнет финансовой мощи европейских держав. Такого счастливого дня, Дайскэ убеждён, ему не дождаться. Оказавшись в тупике, так называемые японские джентльмены постоянно творят зло, пусть в рамках закона, и на этом сосредоточены все их помыслы. Но, зная всё друг о друге, они беседуют с удивительной непринуждённостью, обходя молчанием главное. Дайскэ же, как представитель рода человеческого, не склонен был никого оскорблять и сам не желал терпеть оскорбления.

Отец Дайскэ несколько отличался от обычных людей, обладая ему одному присущими чертами. В основе его воспитания лежали моральные принципы, типичные для самураев до революции Мэйдзи. Всё было неразумно в этом воспитании, его критерии чувств, воли и поступков противоречили самой человеческой природе. Опирающуюся на факты истину это воспитание игнорировало. Однако отец Дайскэ по сей день оставался его ярым приверженцем. Но эта приверженность сочеталась у него, как у коммерсанта, с непомерной алчностью, которая всё больше и больше, подобно коррозии, разъедала ему душу. Казалось бы, он должен сильно перемениться с годами. Но в этом он никак не хотел признаваться, утверждая, будто преуспел, ни разу не изменив своим принципам. Лишь в условиях феодального общества можно было воспитать человека аскетом, равнодушным к роскоши и наслаждениям, рассуждал Дайскэ. Если же современный человек хочет придерживаться принципов феодального общества, он обрекает себя на мученья. Лишь невежда и тупица не способен понять такую простую вещь. Вот и отец, когда Дайскэ его слушал, казался ему либо человеком недалёким, либо лицемером. И то и другое было одинаково неприятно.

Но отца не переделаешь. Дайскэ убедился в этом и потому не спорил, не перечил ему. Источник морали — само общество. И пытаться влиять на него с помощью раз навсегда установленных принципов можно, лишь спутав причину со следствием — в этом нет сомнений. Обучение в Японии лишено какого бы то ни было смысла. Оно основано либо на устаревшей морали, либо на морали, более пригодной для европейцев. И та и другая воспринимаются человеком с неуёмной, почти болезненной жаждой жизненных благ как пустая болтовня, не более. Он лишь посмеётся, столкнувшись с действительностью, когда вспомнит, чему его учили, или почувствует себя обманутым. Дайскэ тоже воспитывали в никому не нужной строгости, мало того что в школе, так ещё и дома. Потом он не мог вспомнить об этом без гнева, а какое-то время даже страдал.

Не так давно, когда Дайскэ ходил благодарить Умэко, она посоветовала ему зайти к отцу поздороваться. Дайскэ рассмеялся и с притворным удивлением спросил: «А разве папа дома?» Потом сослался на то, что торопится, и обещал сделать это в другой раз.

Когда же отец сам его позвал, тут уж ничего не оставалось, как скрепя сердце явиться. Дайскэ, по обыкновению, вошёл через боковой вход, но в гостиной, вопреки ожиданию, увидел старшего брата, который, сидя на татами, пил вино, а подле него — Умэко.

— Выпьешь рюмку? — Сэйго помахал перед Дайскэ бутылкой. Там ещё оставалось довольно много вина. Умэко велела служанке принести рюмку и наполнила её.