Суганума жил в районе Янака, на улице Симидзутё, в доме без сада. Зато с веранды видна была роща Уэно с очень старыми высокими криптомериями, цвета старого железа. Одна из них почти совсем засохла, лишь несколько голых веток торчало на верхушке. Там вечерами каркали вороны. Соседом Суганумы оказался молодой художник. Узкая улочка была малолюдной и глухой, вполне пригодной для спокойного житья.

Дайскэ часто навещал брата и сестру. В первый его приход Митиё ему только поклонилась и тотчас ушла. Дайскэ поделился своим мнением о роще Уэно и распрощался. И на другой раз и на третий Митиё только приносила чай и удалялась в соседнюю комнату — в доме их было всего две. Поэтому, беседуя с Суганумой, Дайскэ всё время ощущал её присутствие.

Как он впервые заговорил с девушкой, Дайскэ уже забыл. Повод, видимо, был самый ничтожный, потому и не остался в памяти. Во всяком случае, разговаривать с Митиё было куда интереснее, нежели читать наскучившие стихи и романы. Но после первого их разговора у молодых людей возникло то неуловимое влечение друг к другу, которое воспевается в стихах и романах.

Хираока тоже часто бывал у Суганумы. Случалось, что они приходили вместе с Дайскэ. И оба чуть ли не в одно время подружились с Митиё. Иногда они прогуливались вчетвером.

Так прошло около двух лет. Весной, как раз когда Суганума кончал университет, приехала из деревни его мать. Она и прежде гостила у сына по нескольку дней раз, а то и два в год, но в ту весну перед самым отъездом вдруг слегла с очень сильным жаром. Через неделю выяснилось, что это тиф, и женщину тотчас же поместили в университетскую клинику. Туда же перебралась и Митиё, чтобы ухаживать за матерью. После некоторого улучшения состояние больной резко ухудшилось, и вскоре она умерла. А через некоторое время умер от тифа и Суганума — видимо, заразился от матери. Теперь у Митиё никого не осталось, кроме отца, жившего в провинции.

Он приезжал на похороны и познакомился с Дайскэ и Хираокой, друзьями его покойного сына. А потом, перед тем как вернуться на родину, они вместе с Митиё посетили обоих молодых людей, чтобы поблагодарить каждого и попрощаться.

Осенью того года Хираока женился на Митиё. Этому немало способствовал Дайскэ. И хотя официальным сватом выступал земляк-старшекурсник, не кто иной, как Дайскэ, уговорил Митиё на этот брак.

Вскоре после свадьбы молодая чета покинула Токио. Тем временем непредвиденные обстоятельства вынудили отца Митиё уехать на Хоккайдо. И сейчас, возвратясь в Токио, Митиё чувствовала себя очень одиноко. Чего бы не сделал Дайскэ, чтобы Митиё наконец обрела покой! Может быть, думал он, ещё раз посоветоваться с невесткой насчёт денег? И потом он должен непременно увидеться с Митиё, узнать некоторые щекотливые обстоятельства.

Допустим, он ещё раз пойдёт к Хираоке, однако Митиё не болтлива и вряд ли станет с ним откровенничать. Ну, скажет, к примеру, зачем им срочно понадобились деньги, а ведь Дайскэ интересуют вещи более интимные. Но в этом он мог признаться лишь самому себе. Не всё ли ему равно, зачем понадобились Хираоке эти пятьсот иен? Дайскэ охотно раздобыл бы их, чтобы сделать Митиё приятное, а зачем они нужны, это его не касается. Но завоёвывать расположение Митиё таким образом — нет, на это Дайскэ не способен.

Кроме того, Хираоки может не оказаться дома, тогда Дайскэ ничего толком не узнает, даже подробности их материального положения. Да и от самого Хираоки ничего не добьёшься. Что бы он ни сказал, всего нельзя принять на веру. Из различных, чисто житейских соображений Хираока рисуется перед Дайскэ, даже когда в этом нет необходимости.

Как бы то ни было, первым делом надо посоветоваться с невесткой, хотя надежда на это слабая. Одно дело просить какую-то мелочь, другое — такую сумму, Умэко может испугаться. Она, конечно, располагает собственными средствами и, возможно, выручит его. А если откажет, придётся занять, пусть даже под большие проценты. Правда, на такой смелый шаг он пока ещё не решился. Но в конце концов Хираока всего равно попросит за него поручиться, так уж лучше опередить события, а заодно и порадовать Митиё. Эта безрассудная мысль крепко засела в голове Дайскэ.

Дул ласковый ветерок, затянутое тучами небо словно застыло в неподвижности, но было ещё совсем светло, когда в пятом часу Дайскэ вышел из дому и на трамвае поехал к брату. Недалеко от замка Аояма, слева от трамвая, промчались коляски с двумя рикшами каждая. В одной ехал отец, в другой — брат. Дайскэ даже не успел их приветствовать, так быстро они проехали, конечно, не заметив его. Дайскэ сошёл на следующей остановке.

Подойдя к воротам, он услышал звуки пианино, доносившиеся из гостиной, остановился на посыпанной гравием дорожке, но тут же свернул влево, к чёрному ходу. Там у решётчатой двери лежал Гектор, огромный английской породы пёс, в наморднике. Он сразу узнал Дайскэ, поднял пятнистую морду, задвигал поросшими длинной шерстью ушами и завилял хвостом.

Дайскэ заглянул в комнату сёсэя у самого входа, приветливо поздоровался В прошёл прямо в комнату, где за пианино сидела невестка. Возле неё стояла Нуико в кимоно с длинными рукавами, с распущенными, как обычно, ниспадающими на плечи волосами. Стоило Дайскэ взглянуть на её волосы, как он сразу же представлял себе девушку на качелях. Чёрные волосы, розовая лента, жёлтый шёлковый оби — всё это развевалось на ветру и плыло в воздухе: картина, достойная того, чтобы запечатлеться в памяти.

Мать и дочь одновременно оглянулись.

— Ах! — воскликнула Умэко.

Нуико молча подбежала к Дайскэ, схватила за руку и потащила к пианино.

— А я иду и думаю, что это за маэстро здесь играет.

Умэко, смеясь, замахала на него руками:

— Сыграйте, пожалуйста, это место, Дай-сан.

Дайскэ сел за пианино и, глядя в ноты, заиграл. Пальцы его уверенно скользили по клавишам.

— Вот так, наверно, — произнёс он, поднимаясь.

Примерно с полчаса то мать, то дочь разучивали один и тот же пассаж. Наконец Умэко встала:

— Хватит. Пойдёмте есть. И вы, Дай-сан, с нами, пожалуйста.

В комнате уже сгустились сумерки. Звуки музыки, изящные белые руки невестки и племянницы, наконец рисунки, украшавшие верхнюю часть стены, заслонили собой и Митиё и деньги, которые он собирался для неё раздобыть. В полумраке лишь отчётливо вырисовывались ярко-синие волны с белыми брызгами пены, а над ними гряда золотистых облаков, которые художник изобразил по просьбе Дайскэ. Меж облаков видны были силуэты исполинских женщин со спутанными волосами, извивающихся в неистовой пляске. Это тоже была фантазия Дайскэ уподобить Валькирий облаку. Он хотел, чтобы силуэты женщин лишь угадывались, сливаясь с облаками и образуя причудливый клубок. Но у художника так не получилось, и, увидев картину в готовом виде, Дайскэ был слегка разочарован. Когда они с Умэко выходили из комнаты, Валькирии почти не были видны, так же как и яркое синие волны. Лишь смутно белели гребни волн.

В столовой уже зажгли электричество. Поужинав вместе с невесткой и детьми, Дайскэ попросил Сэйтаро принести из комнаты брата манилу и, дымя сигарой, болтал о разных разностях. Вскоре Умэко отправила детей готовить уроки, и они с Дайскэ остались наедине. Как-то неловко было ни с того ни с сего завести разговор о деньгах, и Дайскэ решил подойти к нему исподволь. Он спросил, куда так спешили отец и брат в колясках с двумя рикшами, сообщил, что недавно брат его угощал, поинтересовался, почему невестка не была на пикнике в Адзабу, раскритиковал китайские стихи отца, как пустую забаву. В ходе разговора выяснился один любопытный факт. Отец и брат развили такую бурную деятельность, что последние четыре-пять дней не могли даже толком поспать. «А что, собственно, происходит?» — с невозмутимым видом спросил Дайскэ. Невестка тоже очень спокойно ответила, что, видимо, что-то происходит, но ей ничего не известно, поскольку ни отец, ни брат в дела её не посвящают. «Лучше скажите, Дай-сан, что вы думаете о вашей наречённой?» — начала было Умэко, но в этот момент появился сёсэй. Он сообщил, что старый господин в молодой господин вернутся поздно, только что звонили по телефону, и если придут такие-то, то пусть идут в такой-то ресторан. Как только сёсэй ушёл, Дайскэ, опасаясь нудного разговора о женитьбе, поспешил сказать: