– Ума не приложу, что делать!

Прежде Соскэ, вспылив, тотчас же побежал бы к тетке объясняться. Как ни странно, он не испытывал к брату неприязни за то, что, всегда холодный и безразличный, он вдруг разоткровенничался, видимо, забыв о том, что совсем недавно великолепно обходился без Соскэ.

Блестящее будущее, созданное воображением Короку, рушилось у него на глазах, и, не зная, кого в этом винить, он уходил вконец подавленный. Проводив его взглядом, Соскэ некоторое время стоял на пороге темной прихожей, устремив взор на вечернее небо. Затем он принес с заднего дворика два больших банановых листа, расстелил их на галерее возле гостиной, сел, рядом усадил О-Ёнэ и все ей рассказал.

– Может, тетушка хочет передать нам его на попечение, как ты думаешь? – спросила О-Ёнэ.

– Надо встретиться и поговорить, иначе не узнаешь, что у нее на уме, – ответил Соскэ.

– Да, конечно, – согласилась О-Ёнэ, обмахиваясь веером. Соскэ ничего больше не сказал, всматриваясь в полоску неба, видневшуюся между крышей и обрывом. О-Ёнэ первая нарушила молчание:

– Неужели тетя не понимает, что нам это не под силу?

– Ну, конечно же, совсем не под силу, – поддакнул Соскэ.

Они заговорили о другом и к этой теме больше не возвращались. Дня через два-три как раз была суббота, Соскэ со службы зашел к тетке. Увидев его, она воскликнула с преувеличенным радушием:

– О, кого я вижу!

Пересилив возникшее было неприятное чувство, Соскэ заговорил о том, что его мучило последние годы. И тетке волей-неволей пришлось пуститься в объяснения. Она сказала, что точно не помнит, сколько выручил дядя за усадьбу, но после покрытия долга, сделанного ради Соскэ, оставалось не то четыре с половиной, не то четыре тысячи триста иен. Дядя считал себя вправе распорядиться этими деньгами как собственными, поскольку Соскэ бросил на него усадьбу, а сам уехал. Но дяде не хотелось, чтобы кто-нибудь упрекнул его в том, будто он нажился на Соскэ, и он решил положить деньги в банк на имя Короку. Кстати, Соскэ за его поступок могли бы вообще лишить наследства, так что у него нет оснований претендовать хоть на единый грош из этих денег.

– Не сердитесь, Со-сан. Я лишь передаю вам слова дяди, – как бы оправдываясь, сказала тетка. Соскэ ничего не ответил, и тетка продолжала: – На деньги Короку, положенные в банк, дядя, на свою беду, купил дом в районе Канда, но дом сгорел раньше, чем успели его застраховать. Поскольку Короку ничего не знал о покупке дома, то и о случившемся несчастье ему, само собой, тоже не сказали. Вот как обстоят дела, – сказала тетка. – Мне жаль вас, Co-сан, но теперь поздно говорить об этом. Такова судьба. Смиритесь. Был бы жив дядюшка, он, возможно, вышел бы из положения. Ну что, в конце концов, за тяжесть – еще один человек в семье. Даже я, будь только это в моих силах, возместила бы Короку стоимость дома или же, на худой конец, дала бы ему возможность доучиться, но… – Тут тетка посвятила Соскэ в еще одно сугубо семейное дело, касавшееся Ясуноскэ.

Единственный сын дяди, Ясуноскэ, этим летом только окончил университет. Дома его лелеяли и холили, общался он лишь со своими однокурсниками и никаких забот не знал. Словом, хорошо воспитанный, он вступил в жизнь, совсем ее не зная. Инженер-механик, он мог поступить на службу в одну из многочисленных фирм Японии, несмотря на то что промышленная лихорадка постепенно начала стихать. Однако Ясуноскэ, видимо, унаследовал от отца предпринимательскую жилку и был одержим стремлением начать собственное дело. Как раз в этот момент ему подвернулся один из бывших студентов инженерно-технического факультета, окончивший его раньше Ясуноскэ. Он уже успел построить небольшую фабрику в районе Цукидзима и теперь самостоятельно вел дело. Они потолковали, и Ясуноскэ решил попробовать войти с ним в долю, а для этого, разумеется, нужен был хотя бы небольшой капитал. В этом, собственно, и заключалось названное теткой «сугубо семейным» дело.

– Все до единой акции, а у нас их было немного, Ясуноскэ вложил в это предприятие, и сейчас мы остались буквально без гроша. На первый взгляд может показаться, будто живем мы в достатке. Оно и неудивительно: семья небольшая, собственный дом. Приходит на днях одна знакомая и заявляет, что мало кто живет сейчас так беспечно, только-де и знаете, что мыть да протирать листья фикуса. Это она, конечно, чересчур, однако…

Наконец тетка исчерпала все свои пространные истории, но Соскэ молчал. Он просто не знал, что сказать, объясняя себе собственную растерянность неврастенией, лишившей его способности быстро и ясно мыслить. Опасаясь, как бы Соскэ не усомнился в правдивости ее слов, тетка даже назвала сумму капитала, внесенного Ясуноскэ, что-то около пяти тысяч иен, и сказала, что некоторое время сыну придется жить на мизерную зарплату и дивиденд с этих пяти тысяч.

– Да и какой дивиденд, еще неизвестно, – добавила тетка. – В лучшем случае это будет десять, ну пятнадцать процентов, но кто поручится, что не останешься в проигрыше.

Непохоже было, что тетка все это говорила, движимая корыстью, и Соскэ мучился, не зная, что сказать. В то же время было бы нелепо, и Соскэ это сознавал, уйти ни с чем, не поговорив о будущем Короку. Поэтому он не стал больше ворошить прошлое и спросил лишь, как распорядились той тысячей иен, которую он, уезжая, оставил дяде для оплаты за учение Короку.

– Что касается этих денег, – ответила тетка, – то они полностью ушли на содержание Короку. Только за время его обучения в колледже было потрачено почти семьсот иен.

Кстати, Соскэ поинтересовался судьбой книг, картин и антикварных вещей, оставленных дяде на хранение.

– С ними произошла какая-то глупая история, – начала было тетка, но, заметив, как изменился Соскэ в лице, спросила: – Неужели дядя вам ничего не говорил?

Соскэ ответил, что нет, не говорил. Тут тетка разахалась и заявила:

– Значит, он просто забыл! – И она стала излагать все по порядку, не упустив ни единой подробности.

Вскоре после отъезда Соскэ дядя поручил продать эти вещи некоему Санада, с которым был в добрых отношениях. Этот Санада знал толк в книгах, равно как и в антикварных ценностях, обычно посредничал при их купле-продаже и знал, как говорится, все ходы и выходы. Он охотно взялся за поручение дяди, а потом одну за другой стал брать у него вещи, ссылаясь на то, что покупатель хочет посмотреть. Брал вроде бы ненадолго, но так и не возвращал, отговариваясь тем, что ему самому еще не вернули. А потом он, видимо, окончательно запутавшись, куда-то скрылся.

– Знаете, Co-сан, когда недавно мы переезжали, я обнаружила вашу ширму, и Ясу-сан сказал, что при первой же возможности надо вам ее вернуть.

Тетка говорила таким тоном, словно считала пропавшие вещи сущими безделицами, и потому, естественно, не испытывала ни малейших угрызений совести. Но Соскэ на нее за это не сердился, полагая, что она и в самом деле в этих вещах ничего не смыслила, тем более что и сам он ими ни разу не поинтересовался.

Но когда тетка сказала:

– Может, заберете свою ширму? Она нам совершенно не нужна. А говорят, нынче такие вещи очень поднялись в цене.

Соскэ охотно согласился.

Соскэ сразу узнал хорошо знакомую ему двустворчатую ширму, когда из кладовки ее вынесли на свет. Внизу она вся была разрисована крупными японскими колокольчиками, цветами «женская краса», вьющимися растениями, кустами хаги, над которыми сияла серебром полная луна. Сбоку по вертикали было написано:

Соскэ пододвинулся вплотную, внимательно разглядывая потемневшую от времени серебряную краску, желтизну на листьях, как бы приподнятых ветром, большую красную печать с именем Хоицу[9] посередине, и невольно вспомнил о том времени, когда еще жив был отец.