— Ах вот оно что. Репутацию поправить желаешь, а вместе с ней и чин? Даже с кассахом не погнушаешься в комнате запираться? — Метелин развеселился. — А говорил-то, говорил!

— Ты судьбу-то не испытывай, — подошёл Клим совсем близко, задышал в лицо.

Все удары, показанные когда-то Гныщевичем, разом заныли в мышцах. С такого-то расстояния, да если левой и потом сразу по коленям…

— Ты вспомни, как тебе Гришаня отвечал. Без меня можешь и не добраться до взрывателя, так что дурака не валяй, — Клим преспокойно развернулся и взялся за водочный графин.

— Как ты выслуживаться-то собрался? — всё ещё напружиненный, выдавил из себя Метелин.

— А это от того зависит, что взрыватель скажет. За вести из Петерберга можно многое получить, тут главное верно выбрать, кому рапортовать. Но оно ясно станет, только когда поговорим. А ты мне пригодишься как человек из Петерберга — негоже ведь об откровенном вранье рапортовать. Ты всего ничего как оттуда, враньё от правды отличить сможешь.

— До определённого приближения.

— Мне хватит. Я Петерберга не знаю вовсе — даже если этот взрыватель из головы выдумает улицу, на которой взорванный дом стоял, я не пойму. А ты поймёшь. И уж всяко лучше меня разберёшь, что могло быть, а чего не могло быть в твоём городе, откуда эта «революция» взялась, какие силы в ней бы стали мараться, а какие — никогда. Ты ж если граф, должен бы побольше в этом соображать.

— Допустим. Только откуда бы такое доверие моей оценке? Я ведь и обмануть тебя могу.

— Не можешь, — глянул через плечо Клим. — У тебя ж все твои мысли обычно прямо на лбу отпечатаны, вот я — спокойствия ради — за лбом следить и буду.

За дверь Метелин вылетел пулей всегда точного золотцевского револьвера, но в спину ему донеслось: «Всё равно ж ещё до утра ко мне вернешься, мог бы и не бегать лишний раз!»

Без драки слова оседали в нём гадкой мутью, но пришлось стерпеть — драка в этом кабаке, столь близком к «квартирам», тайной не останется. Слишком легко из-за наказания за драку лишиться свободы распоряжаться собой в ближайшие дни.

А свобода эта нужна — чем дольше Клим говорил, тем яснее становилось Метелину, что упущенного свидания с взрывателем он себе не простит.

Если это действительно человек, бежавший из Петерберга, Метелину он нужен. Невозможно ведь заниматься бесконечной чепухой в Резервной Армии, пока в Петерберге взрывают дома. Закроешь глаза, представишь хоть на мгновение такой немыслимый поворот — и уже никогда не найдёшься с ответом, что ты вообще делаешь в Столице, когда твой город перевернулся с ног на голову.

День за днём Метелин твердил себе, что ему не принадлежит ни собственное имя, ни титул, ни обеспеченные именем и титулом блага. Вот только город, в котором прожита почти вся эта бестолковая, ворованная и случайная жизнь, у себя не отнимешь. Он, наверно, и есть то единственное, что было с Метелиным на самом деле.

То, за что не стыдно цепляться, если уж предусмотрена в человеческом устройстве эта потребность.

Внизу же успело прибавиться ещё шинелей — но с офицерскими погонами. Новые ночные посетители сгрудились вокруг орхидеи, так изумившей при входе и Метелина.

— Мамаша, да вы, как я погляжу, придерживаетесь самых радикальных взглядов! — приставал к старухе-хозяйке чрезмерно, буквально до тошноты надушенный поручик. Кошмарный шлейф его духов даже привёл Метелина в чувства.

— Сгиньте, окаянные! Битый час выручку не могу сосчитать, больно много вас сегодня, идёте и идёте.

— Ах, мамаша, скоро вы от нас отдохнёте, скоро вы поплачете о нас! — раскривлялся молодой совсем капитан. — Мы, мамаша, отправляемся на войну.

Старуха-хозяйка замахала полотенцем, всё пытаясь обойти офицерскую толпу.

— Не верите, мамаша? А будете, непременно будете корить себя, что не наполнили нам прощальных стопок, когда утром объявят о мобилизации!

— Вы так не шутите, ваше благородие! — откликнулся из-за стола рядовых усатый здоровяк.

— Так разве же мы шутим? — до тошноты надушенный поручик лихо перемахнул к орхидее и воздел её над головой совершенно театральным жестом. — Мы с балета, но в этом городе никак нельзя посмотреть достойный балет, не посмотрев заодно на Патриаршие палаты и Штаб. Знали бы вы, какой балет сейчас творится там!

Метелин с тревожным каким-то предчувствием ещё раз оглядел раскрасневшихся от шутовства и мороза офицеров.

— По площади между Штабом и палатами шныряют посыльные, но нам повезло, — белозубо улыбнулся капитан, — мы имели честь лицезреть самого генерала Грудова! И он, представьте себе, шёл через площадь на поклон к Четвёртому Патриархату, едва не срываясь на бег. Староват, староват генерал для таких забав — поскользнулся, бедняга, от спешки и перед самой лестницей сверзился прямиком на личное авто графа Тепловодищева!

Очень хотелось тряхнуть хорошенечко за грудки это офицерское дурачьё и переспросить, непременно переспросить, в самом ли деле они видели личное авто графа Тепловодищева.

Примерещившуюся этой ночью «Метель».

— Так что будьте любезны, похмеляйтесь скорее! — карикатурно приказным тоном гаркнул надушенный поручик. — К подъёму все должны быть по месту квартирования. Штаб желает скомандовать нам пройтись строевым шагом по орхидеям. Скоро — быть может, уже в понедельник — Резервная Армия выдвигается на Петерберг!

Глава 61. Души нет

В понедельник у хэра Ройша испортился почерк. Он затруднялся объяснить, в чём именно состояло дело, но пальцы его правой руки стали вдруг непослушными и деревянными, так что меленькие хэрройшевские буквы разъехались, будто размытые дождём. Кроме того, в безымянном пальце отчётливо покалывало.

Во вторник хэр Ройш почувствовал сонливость, что было удивительно, поскольку раздражение из-за невозможности писать теоретически должно было держать его на ногах. Однако спать хотелось весьма, и голова, в минуту невзгод склонная ныть, на сей раз тоже обернулась деревом.

Но лишь в четверг, когда матушка пожаловалась, что в перетопленном особняке невозможно дышать, хэр Ройш вынужден был признать, что заболел. Болеть он не умел: отец видел в неспособности предугадать хворь заранее и избавиться от неё профилактически такую же недальновидность, как в неспособности предугадать настроения Четвёртого Патриархата, и потому лечение в доме Ройшей не почитали.

Тем не менее известно, куда завела отца профилактика, злорадно подумал хэр Ройш, забираясь в одеяла. Недуг его был, во-первых, чрезвычайно некстати, а во-вторых, совершенно непонятен, так что в пятницу он сдался и позвал Приблева.

«Вы знаете, хэр Ройш, я же не врач, — задумался тот, окончив осмотр, — ну, ха, не совсем врач. Я понимаю, что вами, наверное, руководят соображения безопасности, но, право… А впрочем, брат мой нынче совсем поселился в Порту! Подружился с забэевскими аптекарями — слыхали?.. Кто-то упоминал, что вы с ними знакомы, а Юр возьми да и подключи их к наследию лорда Пэттикота…»

«Мой диагноз, господин Приблев», — сухо потребовал хэр Ройш.

«Не имею понятия, — Приблев беспечно развёл руками, — я не врач! Мне не кажется, что у вас некая инфекция, и в подушки вы зря лезете — температура тоже нормальная. Можно, конечно, посмотреть кровь, но, по-моему, ничего у вас не воспалено… Думаю, вам просто нужен отдых».

«Отдых?»

«Отдых. Когда вы в последний раз расслаблялись?»

«Глупости. Я вовсе не чувствую себя усталым».

Приблев досадливо постучал хэру Ройшу по запястью стетоскопом.

«Во-первых, это даже фактически неверно, сонливость является очевидным проявлением усталости. Во-вторых… Знаете, на росской земле любят говорить, что недуги тела — это отражение недугов души. Интересно, кстати, может ли так быть у людей из печи. Но вы точно не печной, так что я вас заверяю: это усталость, переживания какие-то… что-то подобное. Вообще европейская медицина подобное отрицает, так что нет ничего удивительного и в вашем скепсисе… Думаете, случайно мистер Фрайд уехал сюда, к росам? Не хотят Европы душу лечить! А я так считаю, росскому человеку без лечения души никуда».