Ну, кажется, все! С прошлой недели я преподаватель в лицее Шарля Пеги. Я хотел было тут же Вам написать, но мне пришлось без промедления входить в дело и у меня минуты не было свободной, чтобы поделиться с Вами моей радостью и безграничным облегчением, какое я познал.

Все произошло удивительно просто. Тот, кого я замещаю, заболел, и директор, который в свое время получил от меня письмо с анкетой, вспомнил обо мне и меня вызвал. Вот так-то. А теперь я владычествую над сорока детишками — мальчиками и девочками, правда, мне бы, наверное, следовало сказать, что это они владычествуют надо мной. Исход битвы еще не ясен. Я ожидал встретиться с детьми, похожими на тех, какие были тридцать лет назад. Для меня в их возрасте преподаватель был посланцем самого господа бога. Дети же, с которыми приходится иметь дело мне, прежде всего усвоили, что их родители зарабатывают гораздо больше меня. А в таком случае как могу я иметь у них авторитет? В иерархии банковских счетов я, так сказать, просто не существую. Они приезжают на машинах или на мотоциклах, а я — на метро.

Моего предшественника они вконец извели. Потому он и предпочел уйти. Просто не выдержал. Но меня сломить им не удастся. Они ведь вооружены только наглостью. Тогда как мое оружие — ирония. И перед хлестким словом они пасуют. Когда приходится защищать свою шкуру, как, скажем, мне, в голову приходят убийственные по своей язвительности фразы. К тому же в борьбе с ними мне очень помогает их полнейшее, их безграничное, их непостижимое невежество. Словарный запас у них, по сути дела, исчерпывается надписями к рисованным картинкам в журналах; скорее это некий набор междометий, нежели человеческая речь. Большинство из них поменяли уже не один лицей. В свои пятнадцать, шестнадцать и даже больше лет они выглядят солдатами-сверхсрочниками; что же до девушек, все они размалеваны, нахальны — вполне взрослые женщины, да и только.

Ну, может быть, я несколько сгущаю краски. Это вообще мой недостаток. Но если я и преувеличиваю, то самую малость. Ко всему прочему, телесные наказания запрещены. Так что терпи, сколько хватит сил. Директор, похожий на старого многоопытного импресарио, называет это «иметь чувство меры». Насчет меня он может не волноваться. У меня будет точнейшее чувство меры. Уж тут-то я сумею зацепиться. Ибо платят мне неплохо, и для такого обескровленного субъекта, каким стал я, эта работа подобна вливанию новой крови.

Непередаваемое ощущение возрождающихся жизненных сил. Ах! Дорогой мой друг, пришла денежная весна! Решительно, прав был Ланглуа, утверждая… Хотя нет, его слова пристойному человеку не передашь. Итак, вместе с деньгами в дом вернулись мир и покой. А главное, Элен очень гордится мною. Муж — преподаватель! Такой взлет! Вообще я, кажется, вновь обрел известную живость и стал лучше выглядеть. Наконец снова появилась возможность строить планы. Нам многое нужно купить, обновить свой гардероб. Мы ведь уже не решались намечать расходы, боясь разглядеть за цифрами гримасу голода. Теперь потихоньку, осторожно, мы поднимаемся вверх по склону. И знаете, пусть это ребячество, но я все же признаюсь: я купил блок «Данхилла». Это сигареты высшего класса. Буду выкуривать по одной на перемене. А эти паршивцы, не расстающиеся с жевательной резинкой или с вечным окурком в углу рта, тотчас узнают запах и в ближайший час будут как шелковые.

Я спокойно продолжаю свой рассказ. И сразу заявляю: все в порядке, несмотря на достаточно резкие перепалки с двумя-тремя остряками, которые собрались было задавать тон. Сначала я оказался в большом затруднении, так как теперешние методы преподавания нисколько не похожи на методы прежние. Например, в руках у меня грамматика, где употребляются такие мудреные слова, что впору ее читать, вооружившись толковым словарем. Впрочем, она стала для меня оружием, не менее эффективным, чем дымовая шашка для пчеловода. Чуть только класс начинает шуметь, быстро достаем нашу грамматику, и через несколько минут лица деревенеют, тупеют, от шаловливого выражения их не остается и следа. Короче говоря, в заключение я бы сказал, что военные действия происходят лишь спорадически. Теперь о домашнем фронте.

Там тоже устанавливается разрядка. Однако я уже уступил значительную территорию. Если бы Вы были женаты, Вы поняли бы меня без труда. Я так долго отступал, что жена моя взяла в свои руки всю инициативу. Говоря об одной слишком требовательной своей любовнице, Ланглуа замечал: «Когда ей холодно, я, видите ли, должен ее закутать».

Как всегда, он шутил, и, однако, это очень точно сказано. Незаметно я привык отступать в тень, оставляя за женой принятие решений. Ведь, строго говоря, кормила-то меня она. И наконец я капитулировал в главном. Я пошел с ней, в церковь возблагодарить небо за то, что оно ниспослало мне работу. Откажись я, она бы смертельно обиделась. Само собой разумеется, мы пошли слушать мессу на латыни. Без латыни для Элеи и религия не в религию. Я вежливо прослушал все до конца; вставал, садился, опускался на колени вместе с ней. Мне не следовало бы туда ходить, и однако же на меня снизошел величайший покой. Как легко верить, когда ослабевает петля тревоги!

Люди божии, как принято теперь говорить, молились еще невесть за кого, но никто и не подумал помолиться за несчастного атеиста вроде меня! Даже Элен, которая считала, что я ничего не смыслю в вопросах веры, но при этом все же не причисляла меня к тем, кого она с таким презрением называет «безбожниками». Хоть бы только она никогда не узнала!..

И раз уж я начал описывать Вам наше воскресенье, догадайтесь, кто ждал нас у входа по возвращении домой? Молодой человек, о котором я Вам уже говорил, — Эрве Ле Дэнф. Он очарователен, внимателен, услужлив. Он очень нравится Элен. Даже я с удовольствием снова его вижу, хотя побаиваюсь его неуемной болтливости. Он во что бы то ни стало решил пригласить нас пообедать. При этом у него хватило такта не ослеплять нас невероятно шикарным рестораном, но и угостить как следует. А когда он узнал, что я стал — вернее, снова стал — преподавателем, он заказал шампанского.

«Вы довольны вашими учениками?»

Опасный поворот беседы.

«Ваш муж был такой…» — поворачивается он к Элен.

Кончиком ботинка я касаюсь его ноги. Он тут же спохватывается.

«Он был так сведущ в самых разных вещах! — говорит Эрве, понимающе взглянув на меня. — Его ученикам повезло, что у них такой учитель!»

Элен, порозовевшая, с блестящими глазами, ловила каждое его слово. Я хотел было переменить тему, но она все пытала Эрве:

«Это его призвание, ведь правда, мсье Ле Дэнф? И почему только он не стал продолжать учение?»

«Действительно, — сказал Эрве. — Вам бы следовало! Мы с друзьями часто думаем, почему вы все бросили?»

В его глазах светилась недобрая усмешка. Нет, слово неподходящее. Никакая не недобрая. Просто хитроватая. Уж я-то знаю своего Эрве. Он совсем не изменился. Однако хватит Вас утомлять. Мы выпили за мой успех. Потом за его, поскольку Эрве все расширяет дело и теперь намеревается заняться туризмом: Ренн — Брест, через Сен-Бриек — Перрос — Гирек; Ренн — Мон-Сен-Мишель, через Динан — Сен-Мало и так далее. Он сделан из того теста, из какого делаются большие боссы, рядом с ним я чувствую себя в безопасности. Элен на минутку вышла привести себя в порядок, и он спросил меня, не получал ли я новых анонимных писем. Я ответил отрицательно, и это его обрадовало.

«А что же все-таки было в этих письмах? Угрозы?»

Я предпочел бы поговорить о другом, но Эрве настаивал, и я не без стыда пересказал ему текст второго письма, заметив при этом на его лице не только удивление, но и недоверие.

«Невероятно!» — сказал он.

«Оба письма были помечены штемпелем почты на улице Литтре — то есть совсем рядом с вокзалом Монпарнас».

«Наверное, хотели сбить вас с толку», — заметил Эрве.

«А вы не думаете, что это кто-нибудь из Ренна?..»

«Исключено».

«Но здесь я ни с кем не общаюсь. И никому не мешаю».

Я передаю Вам слова Эрве потому, что у него была такая же реакция, как и у Вас. И он дал мне те же советы. Перестать терзаться. Забыть поскорее об этих письмах, потому что они более глупы, нежели опасны. К несчастью, это не так просто. Не могу передать Вам, какой меня охватывает ужас, когда я открываю почтовый ящик у себя дома или свой шкафчик в лицее Шарля Пеги — словно я сейчас дотронусь до чего-то живого и холодного!

«Больше вы не получите ничего, — безапелляционно заявил мне Эрве. — И предупредите меня, если травля будет продолжаться, — быстро добавил он, пока Элен шла через зал к нашему столику. — Но я почти уверен, что вопрос исчерпан».

Бедный мальчик! Будто он может что-нибудь сделать! И все же благодаря теплу, какое разлилось во мне после вкусной еды, я ему поверил. Может быть, и правда, ничего больше не случится. Нового нападения я не вынесу. Если металл прессовать, потом плавить, потом опять прессовать, он вскоре даст трещину. Так и мое сердце…

Эрве отвез нас домой на своей роскошной спортивной машине. Было, конечно, тесновато, но Элен от удовольствия только что в ладоши не хлопала. И она нашла, что доехали мы чересчур быстро.

«Хотите прокатиться?» — предложил Эрве.

Элен умоляюще на меня посмотрела.

«Поезжайте вдвоем, — сказал я. — А то я немного устал».

Пусть Элен развлечется. Со мной ведь не всегда весело. Вот если мне удастся закрепиться на этом месте — а почему бы и нет? — я, наверное, снова научусь улыбаться.

Благодарю Вас за столь дружеские письма. Я совершенно не стою Вашей дружбы.